Вчера

Женщины скисли и надулись. Семён извинительно развел руками, ища сочувствия, но они сделали вид, что заняты изучением тяжеленной «сталинской» поваренной книги. Самостоятельно разобравшись с кастрюлями на газовой плите, и выловив из свежеприготовленного рассольника курью ножку, Сенька обглодал ее впопыхах, запил вишневым компотом и убежал, тоже чувствуя себя в дурацком положении, потому что выходило, что вроде он затеял этот фокус специально, и, главное, не предупредил…

А тут ещё овчар Евстафьева Курнос загавкал на всю улицу и так метался и бесился, что Сенька не решился войти в калитку скромного домика Володи. Но в конце концов Курнос пробудил неуёмным лаем придремавшего хозяина, и, немного поломавшись для порядка, Евстафьев оделся и пошел с Сенькой к ярко освещенному Дому Культуры завода, где в тесной комнатухе завхоза расположился штаб дружины абразивщиков и уже давно собрались самые сознательные. В коридоре, ведшем на галёрку, бестолково топталось человек двадцать, в том числе Гущин, Крохмаль, электрик Николай Глюев, и сам Цовик, стыдливо оглядывавшийся, как шестиклассник, нечаянно забежавший к первоклашкам, и неудовлетворенно повторявший: — Не густо, товарищи, скорее, редковато…

Его, Цовика, удивило, что на лацканах пиджаков Глюева и Лукаса красовались значки дружинников. Он понял, что некоторые, упираясь подписывать бумажки, на самом деле разыгрывали комедию, так как давно уже были хозяевми в дружине. А он и не знал!

Пока что в штабе не было еще никаких задержанных. Дежурство еще не разгорелось.

— Подожди, — пообещал Сеньке незнакомый парнишка, — к ночи, как улей, комнатуха загудит…

Командир дружины раздал красные нарукавные повязки, проинструктировал новичков, кто, как, где и на каком участке проспекта должен патрулировать, и дружинники парами через бурлящее молодежью фойе начали выбираться на улицу.

Сенька вызвался идти с Евстафьевым, который неугомонно бурчал что–то вроде «Зачем мне эта канитель?..» и тому подобное. По небольшому местному Бродвею от аптеки до ресторана фланировали воркующие парочки, бесшабашные компании пестро одетых чуваков и превосходных чувих.

— Бей стиляг, спасай Россию! — проходя мимо патруля, подкусил какой–то веселый тип.

— Взять, что ли, гада?.. — предложил Евстафьев, но гад ухмыльнулся и, больше ничем не нарушая порядок социалистического общежития, нырнул на всякий случай в толчею. Некоторые прохожие, завидев повязки на рукавах Сеньки и Евстафьева, подчеркнуто брезгливо отворачивались, не решаясь чистосердечно выматерить, некоторые вроде бы одобрительно подмаргивали, а один старичок, подпирая скрюченной спиной стену аптеки, что–то прошамкал невразумительное. Но по тому, как важно поднял он обкуренный большой палец, нельзя было не сообразить, что он прошептал поддерживающе: — Правильно, на большой затеяли… Порядок, он — дело общее…

Вполне освоив Бродвей, по которому ещё вчера они прошвыривались безучастными рядовыми гражданами, ребята решили было зайти в «Кулинарию» выпить кофейку или минералки.

Однако народ у аптеки беспокойно зашевелился, и из быстро распухавшей толпы затреньчал свисток. А ведь за аптекой начиналась зона Гущина и Глюева.

Услышав свисток, Сенька и Евстафьев, стыдясь побежать, быстро пошли к месту возможного происшествия.

— Напрасно спешим, — хныкал Вовка, — там Глюев уже без нас десятка два шпаны успел скрутить. Ты же знаешь, мой тёзка — здоровый лоб, здоровее не придумаешь…

Сенька вспомнил как исповедывался ему Глюев на рыбалке и ничего не ответил Евстафьеву.

— Дорогу ассенизаторам! — брезгливо приветствовал их какой–то смурной, до крайности плюгавый соплячок из числа тех, что воображают себя продрогшими фиалками на смердюче унавоженной грядке жизни. Евстафьев сжал кулаки и двинулся на смурного со словами:

— В лоб тебя, придурка, хряснуть или просто по морде?..

Сенька удержал его руку. Нигилист ретировался, едва слышно изрыгая забористые матюки. Народ немного раздался, и патрульные увидели Гущина и Глюева, склонившихся над нарушителем. Ребята пытались поднять с земли яростно отбивавшегося гражданина в коричневом, теперь основательно перепачканном пылью демисезонном полупальто.

— Нате вот шарфик на вашего алкоголика! — протянула полосатый шарф высокая глазастая и приятно грудастая девушка, тронув Сеньку за рукав.

— Ну, почему же моего? — хотел было откреститься Сенька, но шарф показался ему невероятно знакомым. Пригнувшись и заглянув в лицо вдребезги пьяного буяна, он с отвращением узнал в нём соседа по дому Игоря.

— Ну довольно с ним чичкаться, — объявил Гущин, — останавливайте любой грузовик, отправим в вытрезвитель.

— Я человек, — хорохорился, размазывая слезы, Игорь, — и ничто, запомните, ничто человеческое мне не чуждо! Вот! Или, если желаете, по–латыни: Homo sum et nihil humanum… Впрочем, вы все — сволочи, сброд. И не вам бухтеть по–латыни… — он крепко загнул по–русски.

— Бейте! — Вдруг он переменился в лице, наливаясь тяжелой яростью.