Вчера

- Лук целый. - тихо ответила мать.

- Поливай, дабы не завелся червяк, - сказал нищий. - Эх, мальца вашего давно не видал, - Он нашарил рукой мою голову, погладил ее.

"Касьян", - подумал я.

Нищий ушел. Скоро я услыхал его протяжный замирающий голос у окна соседей:

- ...Христа наше-е-его!

Дедушка закрыл ворота, сени, лег ко мпе на полати, тихо застонал:

- Ноженьки мои, ноженьки.

- Дедушка, а Касьян-то не всамделишный побпрушка, он большевик? сказал я.

- Да спи ты, сверчок запечный! А не то я у тебя интересы-то поубавлю. Ты видишь - да не видишь, слышишь - да не слышишь. Понятно? Тут такая заваривается кутерьма, что большие-то за башку хватаются, не разберут, где друг, где недруг. А ты, воробушко глупое, зачем летишь на пожар этот?

- О тяте думаю. Жалко мне тятю.

- Вы со своей жалостью подведете его под петлю.

Ты молчи, как месяц в небесп, поглядывай на землюшку грешную, на суету людскую бестолковую, молчи.

Мать, бабушка, Тима лежали на полу, молчали, хотя и не спали. Какие-то тревожные шорохи, шаги, топот копыт раздавались за окном. Вдруг в избе начало кроваво светлеть.

Мать подошла к окну, и в это время зарево вспыхнуло с такой яркостью, что стало видно кастрюли, лица деда, бабушки, голову и плечи матери, отпрянувшей от окна.

- Шахобалов поджег Балейку, - сказала мать, ложась на постель. - Вот тебе молчи, терпи, гляди. Да так он всем, как курятам, головы посвернет.

- Всех не обезглавишь, Анисья. А я что? Я не за курят, а за орлов. Ладно, спи, Андреи. Вот тебе мои последние слова: огонь тушат огнем, за смерть платят смертью, А все же молчи, не делай, как некоторые: язык глаголет, шея скрипит. А если допекло, так скажи, чтоб у недруга ноги подкосились. Так глянь в глаза ему, чтобы свет у него померк. Не можешь молчи, копи в себе силу, не расходуйся на побасенки.

На рассвете зарево поутихло. Я уснул. А когда мы с братом встали, было уже жарко в горнице, бабушка напекла лепешек.

- Отнесите, ребятки, матери и дедушке завтрак на гумно. Молотят они, сказала бабушка.

Я взял узелок с лепешками и вареной картошкой, в другую руку - большой чайник кваса. За пригорком открылись гумна - много скирдов хлеба, золотистая МРтель половы над веялками, грохот молотильных камней, голоса погонычей, гул барабана боженовской машины.

Из степи подвозили снопы, с токов везли в село телеги и брички с зерном. Перед этой залитой горячим солнцем, пахнувшей зерном, дынями, дегтем и потом жизнью ночной пожар казался дурным сном: поблазнился и исчез, как наваждение.

Наше гумно, обнесенное канавой, поросшей бобовником и чплигой, было крайним, у самой дороги. Дедушка стоял в центре постеленной по току кругом пшеницы и гонял на длинном поводу вокруг себя Старшину, который возил ребристый вертящийся камень. Мама перетрясала и переворачивала граблями колосистую пшеницу.

- Вот они, помощнички, пришли! - воскликнула она.

Дед свел с тока лошадь к овсу, и мы уселись в тени скирда, у разостланной скатерки. У дедушки дрожала рука, когда он черпал ложкой квас.

- Три года воевал, тут без него работали, а теперь опять в бегах, сказал дедушка. - Когда же все это кончится? Одного убили, а этот уцелел и черт знает чем занимается!

- Грех так говорить, батюшка, - тихо сказала мать. - Ваню ищут, явись он - заберут. Вон из Нестеровки двоих насмерть запороли плетями.

- Смпрных не будут пороть. Триста лет цари Романовы сидели, а тут на тебе: нашлись умники, спихнули.

Да слыхано ли это? Если царей и бога перестали бояться, то никакая власть не удержит человека от пакости. Разврат и смута затопчут, зальют грязью... Скажи Ваньке, чтоб шел на работу. Пусть упадет в ноги Шахобалову, повинной головы меч не сечет.

- А он не виноват. Зачем же ему падать в ноги-то?

- Тогда нечего прятаться. Никого не съели еще, хотя бы и казаки-то. Отобралп скотину, и все. А ты не цапай чужое. Я бы тоже не похвалил того, кто увел бы у меня последнюю лошадь. Человек наживал, а тут явились дошлые и увели.

- Чужими руками наживал, - возразила мать, крестясь на восток.

- За это пусть богу отвечает, а мы сами грешные.

Если люди начнут судить друг друга, все злодеями окажутся. Тюрем не хватит. Играют, как ребята маленькие, прячутся, глаза бы не глядели.

- Бон телега! - закричал Тгшка и начал прыгать. - Это тятя с базара едет.

G горы по дороге ехал шагом старик на телеге. Дедушка и мать всматривались в него. В телеге что-то лежало, прикрытое пологом.

- Сторонний чей-то, - сказала мать, берясь за грабли.

Поравнявшись с гумном, старик остановил лошадь и помахал кнутом, зовя к себе.

- Сходи, Анисья, чего ему надо, - недовольный отозвался дедушка, заводя Старшину на ток.

Мать пошла, повязывая платком голову. Я бросился за ней, а Тима за мной. Когда мы подошли к телеге, старик откинул полог, и я увидел что-то страшное, кровавосинее. Кроваво-синие были две голые, исполосованные, в запекшихся ранах спины.

- Эти люди из вашей деревни, - сказал старик. - Посмотрите, не узнаете ли, может, и ваш есть.

Я влез на колесо, смотрел на людей, но, кроме кроваво-синего отвратительного мяса, ничего не видел.