Вавилонские хроники

Цира подержала стакан в руке и вдруг с визгом запустила им в стену. Стакан разбился, осквернив обои остатками воды.

– Гад! Гад! Гад! – завопила Цира, подпрыгивая на диване. Меня мягко потряхивало рядом с ней. – Сукин сын! Мерзавец!

Мурзик изумленно моргал.

– Сволочь! Коммунистическая гадина!

– Да что с тобой? – тихо спросил Мурзик. – Что я тебе сделал?

– Мне?!. Мне?!. Ты всем!.. Всем нам!.. Всем! Ты… Ты!.. Ты сделал… Ты… Энки…ду…

Она расплакалась – бурно, навзрыд.

Мурзик сел на пол возле дивана, заглянул Цире в лицо. Вытер своим толстым пальцем слезы с ее щеки.

– Ты чего, Цирка… – прошептал он. – Ты чего плачешь?..

– Ты нас предал… Ты нас бросил… – захлебывалась Цира. – Ты погряз в своих комми…

– Вы же сами мне велели… Вот и господин мой скажет… – бормотал Мурзик виновато. – Я же для пользы…

Я сел рядом с Цирой на диване и резко спросил Мурзика:

– Нашел стерву?

– Да… И в доверие к ней втерся… Она меня на курсы всеобщей грамотности отправила… Читать-писать обучаюсь за счет партии…

– Мы тебя не для грамотности туда направляли!

– Так это… господин… – сказал Мурзик. Он заметно сделался прежним.

– Слушай ты, Хашта, – сказал я. – Хватит называть меня господином. Привыкай теперь к Даяну.

– Хорошо, – сказал Хашта.

– И волосы отпусти. Не стриги под полуноль.

– Хорошо, – повторил Хашта.

– И серьгу себе купи. Я денег дам.

Он заморгал.

– Так это вы были?.. – спросил он тихо. – Тот паренек…

Паренек?

– А какой я был? – спросил я.

– Нет, вы сперва скажите… У костра – это вы сидели?

– Там много кто сидел.

– Нет, возле самого сотника. Еще вином его поили из тыквы.

– А… вином – это я его поил. Он мне жизнь спас.

Хашта-Мурзик засиял. Потянулся через Циру, схватил меня за руку. Сжал.

– Он этот глоток вина потом долго вспоминал…

– Почему? – поразился я.

Хашта пожал плечами.

– Вино хорошее было… Он знаете как говорил? Много, говорил, я вина в жизни выпил, но самое лучшее – то, что от души… Одно – в харчевне у Харранских ворот, из рук пригожей девки, а другое – поил меня, говорит, один раздолбай после боя у реки Дуалу…

– Ну, и какой я был?

– Да такой же, как теперь, только покрепче, что ли…

Придя домой, я застал у себя Мурзика с Цирой. Они сидели на кухне, за столом, разложив какие-то бумаги и уткнувшись в них нос к носу.

– Обед в термосе, – сказала Цира, не поднимая головы.

Я вошел в комнату, снял с подоконника толстый цирин термос, достал бумажную тарелку и вытряхнул на нее содержимое термоса. В комнате запахло съестным. Тушеная картошка с куриными фрикадельками. В томатном соусе. Умеет Цира порадовать мужчину.

Сел на диван с тарелкой на коленях и начал есть. Руками. Съел быстро, обтер руки об одеяло и направился на кухню. Выбросил пустую тарелку. Ведро было переполнено.

– Вынес бы ты, что ли, мусор, Хашта, – сказал я.

Мурзик-Хашта оторвался от бумаг. Посмотрел на меня виновато.

– Я сейчас, Цира, – сказал он. Встал, взял ведро. Потопал на помойку. Лежавшая сверху скомканная бумажка вывалилась из ведра и упала на пол. Тотчас же кошка, доселе невидимая, – караулила, что ли? – возникла из небытия и принялась с топотом гонять бумажку.

Я всегда считал, что кошки – бесшумные твари. Что они крадутся на мягких подушечках лапок. Наша кошка, Плод Любви, бегала с топотом, какой не снился самому завзятому барабашке.

Когда за Мурзиком захлопнулась входная дверь, я заглянул в бумаги.

Это были грамматические упражнения.

– Ну что ты во все суешься? – недовольно спросила Цира. – Кто тебя звал?

– Во даешь, Цирка! – сказал я развязно. – В конце концов, это моя квартира. А Мурзик – мой раб.

– Он уже почти не раб.

– Я еще не подписал все бумаги. И гражданство ему еще не выправил.

– Все равно, Энкиду…

– Только этого нам и не хватало, – сказал я. – Энкиду-коммунист. А ты что тут делаешь, Цира? Помогаешь Мурзику листовки писать? Призываешь к мятежу с бомбометанием? Злокозненным комми потворствуешь?

– Я у Мурзика ошибки проверяю, – сказала Цира холодно. – У него, между прочим, завтра контрольная по вавилонскому.

– Покажи.

Я взял листок и стал вчитываться в мурзиковы каракули. Неумелой рукой беглого каторжника было выведено:

«КАГДА РАБОЧИЙ КЛАС АСВАБАДИЦА,

ТО СДОХНЕТ ВОВИЛОНСКАЯ БЛУТНИЦА».

– «Вовилонская», – фыркнул я, бросая листок обратно на стол.

Цира аккуратно исправила «о» на «а» и сердито велела не мешать.

Когда Мурзик вернулся и осторожно поставил ведро на место, я сказал ему:

– Мурзик, как пишется слово «Вавилон»?

– А?

– Через «о» или «а»?

Пока Мурзик соображал, Цира подняла голову от листка и встряла:

– В «Вавилоне» и «о» и «а» есть. Головой бы думал, брат Энкиду.

– Цира! – зашипел я. – Ты мне весь педагогический процесс ломаешь.

Мурзик присел рядом с Цирой, но глаз от меня не отрывал. Вид у него был настороженный.

– А что, – тревожно спросил он, – не так что-то?

Клинья, выводимые Мурзиком, шатались и падали друг на друга, как пьяные. У Циры почерк был тонкий, неразборчивый, но уверенный. Даже самоуверенный какой-то.