Вавилон

Если б Устига не был заклятым врагом Халдейского царства, Нанаи считала бы ночь, проведенную под его опекой, самой счастливой в своей жизни. Она все еще видела его глаза святого, горящие благородным огнем, слышала его страстную речь. Она чувствовала, что ее сердце, сердце халдейской крестьянки, покорено обаянием персидского князя. И вовсе не потому, что он князь, а она всего лишь простая пастушка, а потому, что до сир пор она ни от кого не слышала таких мудрых и красивых речей.

Едва ли она думала теперь об Устиге, лежа на своей постели в глиняной лачуге, если б прошедшая ночь была такой, как представлял себе ее отец. Гамадан был уверен, что Нанаи исполнила то, о чем он просил, когда дал ей кинжал перед уходом на пастбища, и смирился с этим. Он чувствовал удовлетворение при мысли, что его дочь пожертвовала своей честью ради спасения Вавилонии.

Увидев Устигу, который пришел перевязать ей рану до наступления темноты, Гамадан сразу признал в нем персидского лазутчика. Нанаи и не скрывала этого. Она рассказала отцу о встрече с жрецами и призналась, что Устига спас ей жизнь.

Но отец и слышать не хотел о том, чтобы считать Устигу спасителем. Для него он оставался кровожадным варваром. Гамадан решил отправиться в. Вавилон и привести солдат, чтобы они арестовали Устигу, когда тот снова навестит его дочь. Нанаи не открыла ему убежища персов, и Гамадан считал, что лучшей возможности схватить Устигу не будет. Надо было только узнать, когда он снова придет осмотреть рану Нанаи. Гамадан осторожно приступил к расспросам:

– Ты не знаешь, когда этот добрый человек снова посетит наше жилище?

Нанаи всякий раз тревожило его настойчивое любопытство, но она не подавала вида и отвечала спокойно:

– Когда он найдет нужным, тогда и придет, дорогой отец.

– А он не сказал тебе? – приставал Гамадан.

– Я его не спрашивала, я ведь ничего не смыслю в лечении. Но я уверена, что он сделает все, чтобы вылечить меня.

Нетерпение Гамадана росло, и, отчаявшись добиться от дочери более определенного ответа, он решил учинить ей допрос.

Он присел на выступ при входе и сказал:

– Ты ведь знаешь, что я должен сообщить в Вавилон о персидских лазутчиках. Я дал слово и не могу нарушить обещания.

Нанаи машинально повторила за ним, думая о том, что и она дала слово Устиге:

– Не можешь нарушить обещания…

– Да, подобной низости не допустил ни один из Гамаданов, не допущу и я.

– Ты хочешь выдать Устигу?

– Я хочу выполнить свой долг, – холодно ответил он.

– Ты хочешь, чтобы Устигу убили в Вавилоне? – спросила она, вздрогнув от дурных предчувствий.

– Мой долг и мое желание – уничтожить его, иначе он уничтожит нас.

– А если твоя дочь дала Устиге слово, согласно обычаям его страны?..

– Какое слово?

– Жизнь за жизнь, отец, этот обычай принят и у халдеев.

Она села на постели, едва сдерживая себя.

– Ты собираешься укрыть в нашем доме преступника, Нанаи? Ведь кто покушается на свободу другого народа, тот преступник.

С каким удовольствием она думала бы сейчас о зеленых жучках на листьях ароматных трав, о серебряных нитях паутины, протянувшихся между пальмами.

Но жизнь безжалостно заставляла ее думать о другом.

Она хладнокровно возразила ему:

– А разве халдеи не истязали тело Иерусалима, тело Египта, тело Ассирии, тело Медии, тело Персии, тело земли лидийцев и земли аммонитян? И разве ты за это считал Гамаданов преступниками? Напротив, ты, как и все халдеи, считал их победителями и героями. Такими же героями считает вся Персия и сыновей рода Устигов.

Старый Гамадан смотрел на дочь широко раскрытыми от удивления глазами, так как до сих пор ему не приходилось слышать от нее ничего подобного.

– Ответь мне, отец: как одни и те же поступки можно считать и героизмом и преступлением? Или зло только тогда зло, когда оно исходит от других народов, а не от халдеев? А если его совершают сыны Вавилона, это подвиг? Будь же справедливым, отец.

– Где ты набралась таких речей, Нанаи? – спросил вконец пораженный Гамадан.

Гораздо мучительнее, чем рана на плече, ныла ее душа. С детских лет ее приучали к мысли, что преданно любить Вавилонию можно, только ненавидя все чужеземное. И она. верила этому до сегодняшнего дня и вот за одну ночь убедилась в том, что ненавидеть чужое – еще не значит любить свое. Такая любовь далека от подлинной. Неоценима в жизни только любовь, которая учит любить все хорошее и отвергать дурное, не делая различий между своим и не своим. О такой любви мечтает Нанаи и за нее молится великим богам доброты. Гамадан же, который, сгорбившись, сидит у порога, обращается к богам гнева и мести и просит вернуть Нанаи с пагубного пути.

– Нанаи… ты… ты, видать, помешалась, – заикаясь, бормотал Гамадан, – ты сошла с ума. Всемогущий Энлиль покарал нас, ибо меч человека коснулся его священного тела. Я завещал тебя Вавилонии, и ты не смеешь принадлежать больше никому. Боги призовут тебя в свое царство. Но пока этого не случилось, исполни свой долг. Ты должна выдать этого персидского шакала Вавилону.

– У Вавилона нет прав на Устигу, – возразила она.

– Вот как?