Вавилон-17. Пересечение Эйнштейна

– Нет, не понимаешь, – с трудом вытолкнул я. – Не понимаешь.

На нас снова уставились отовсюду. Она огляделась, прикусила губу:

– Мы с тобой… мы не такие, как все.

– Что? А, ты про это… Скажи, Голубка…

– Да, Лоби.

– Что это за место? Я пришел сюда из деревушки, из безвестного одичалого мира, я шел цветками и драконами, я выбросил на ветер свое Ло. Мертвую любимую искал и нагого ковбоя, злого, как кнут Паука. И теперь где-то чумазый царевич-пастух должен умереть… а я это знаю и пойду дальше? Куда я пришел, Голубка?

– Здесь врата в одно старинное место. Называется Аид. – Она говорила очень быстро. – Плата за вход смерть или песня. Обратно без помощи можешь и не выбраться.

– Я искал мою темную девочку, а нашел тебя – серебряную.

Она встала, и мечи света от ее платья пронзили мне грудь. Ее нежная рука скользнула вниз по бедру. Я взял ее в свою, грубую.

– Пойдем, – сказала Голубка.

На лесенке, ведущей с балкона, она оперлась на мою руку:

– Мы один раз обойдем зал, а ты выбери, смотреть или слушать: то и другое, наверное, не сможешь. Я в свое время не смогла. Хотя попробуй…

Мы двинулись по кругу. Я клинком плашмя стукал себя по лодыжке.

– Мы стараемся быть людьми, Лоби, и от этого измотаны до предела. Чтобы продержаться еще хоть дюжину поколений, гены нужно смешивать, смешивать и смешивать.

Какой-то старик навалился брюхом на столик и жадно глядел на девушку, сидящую напротив. Она трогала язычком уголок рта, и глаза у нее были синие, волшебные. Ее точеные скулы будто насмешничали над стариком.

– Нельзя заставить человека зачать по ребенку с тысячей чужих людей. Но можно сделать эту идею привлекательной… – Голубка опустила глаза, – настолько, насколько возможно.

За другим столиком у женщины обвисало слишком тяжелое лицо. Но она смеялась. Ее морщинистая рука лежала на молодой, гладкой руке спутника. Подведенные глаза завистливо взглядывали на его быстро моргающие, темные, как маслины, веки. Его волосы вились свободно и блестели живым блеском. Ее были завиты и налакированы.

– Кто я, Лоби? – спросила Голубка, не ожидая ответа и словно даже не спрашивая вовсе. – Я ключевой образ рекламной кампании. Грешная мадонна, прелестная чертовка. Та, для которой девяносто девять лучше, чем один. Все хотят меня или быть как я. Мужчины ищут меня в тех, кто назначен им для осеменения. Женщины копируют мои прически, длину подола, глубину выреза. Целый мир крадет мои остроты, мои жесты, даже мои ошибки, чтобы испробовать потом на очередной любовнице или любовнике.

За следующим столиком пара средних лет начисто забыла о возрасте. У них был такой счастливый, богатый и беззаботный вид, что я позавидовал.

Голубка пальцем надавила мне на тыльную сторону кисти:

– В свое время достаточно было оргий и искусственного осеменения. Но сейчас формируется некое мировоззрение, которое нужно преодолеть. Этим я и занята. И у тебя, конечно, возник вопрос…

Двое – почти дети – хихикали, держась за руки. Когда-то я думал, что в двадцать один человек уже взрослый. Конечно: казалось ведь, что так долго ждать до двадцати одного. Вот они – они все могут, они только учатся этому всему, и от возможностей у них голова идет кругом, им больно и сумасшедше-радостно.

– Ответ…

Я снова повернулся к Голубке.

– …ответ в том, что у меня есть некий дар, который облегчает мою задачу.

Палец, коснувшийся моей руки, теперь коснулся губ. Голубка взглядом велела мне молчать и взяла мой клинок:

– Сыграй, Лоби.

– Для тебя?

Она рукой обвела зал:

– Для них.

Глянула на сидящих за столиками:

– Слушайте все! Молчите…

Все замолчали.

– …и слушайте.

Все приготовились слушать. Многие оперлись локтями на столики. Голубка кивнула мне. Я посмотрел на мачете.

На том конце зала Пистоль схватился за голову. Я улыбнулся толстяку. Потом сел на край пустого столика и перещупал дырочки всеми двадцатью пальцами.

Выдул ноту. Посмотрел на слушавших. Выдул еще одну. Засмеялся.

Молодая парочка засмеялась в ответ.

Еще две ноты, первая низкая, а вторая – штопором вверх.