Васса Железнова

– Ну, Фома…

– Велите развязать меня! – убитым голосом попросил Фома.

– Опять буянить будешь? Нет уж, полежи так… – ответил ему крестный.

– Я больше слова не скажу… клянусь богом! Развяжите – стыдно мне! Ведь я не пьяный…

– Божишься, что не будешь буянить? – спросил Маякин.

– О, господи! Не буду… – простонал Фома.

Ему развязали ноги, но руки оставили связанными. Когда он поднялся, то посмотрел на всех и с жалкой улыбкой сказал тихонько:

– Ваша взяла…

– Всегда возьмет! – ответил ему крестный, сурово усмехаясь.

Фома, согнувшись, с руками, связанными за спиной, молча пошел к столу, не поднимая глаз ни на кого. Он стал ниже ростом и похудел. Растрепанные волосы падали ему на лоб и виски; разорванная и смятая грудь рубахи высунулась из-под жилета, и воротник закрывал ему губы. Он вертел головой, чтобы сдвинуть воротник под подбородок, и – не мог сделать этого. Тогда седенький старичок подошел к нему, поправил что нужно, с улыбкой взглянул ему в глаза и сказал:

– Надо претерпеть…

Теперь, при Маякине, люди, издевавшиеся над Фомой, – молчали, вопросительно и с любопытством поглядывая на старика и ожидая от него чего-то. Он был спокоен, но глаза у него поблескивали как-то несообразно событию, – светло…

– Дайте водки мне!.. – попросил Фома, усевшись за стол и опершись о край его грудью.

Его согнутая фигура была жалка и беспомощна. Вокруг него говорили вполголоса, ходили с какой-то осторожностью. И все поглядывали то на него, то на Маякина, усевшегося против него. Старик не сразу дал водки крестнику. Сначала он пристально осмотрел его, потом, не торопясь, налил рюмку и, наконец, молча поднес ее к губам Фомы. Фома высосал водку и попросил:

– Еще!

– Будет!.. – ответил Маякин.

И вслед за тем наступила тяжелая для всех минута полного молчания. К столу подходили бесшумно, на цыпочках и, подойдя, вытягивали шеи, чтоб увидеть Фому.

– Ну, Фомка, понимаешь ты теперь, что наделал? – спросил Маякин. Говорил он тихо, но все слышали его вопрос.

Фома качнул головой и промолчал.

– Прощенья тебе – нет! – продолжал Маякин твердо и повышая голос. – Хотя все мы – христиане, но прощенья тебе не будет от нас… Так и знай…

Фома поднял голову и задумчиво сказал:

– А про вас, папаша, я забыл… Ничего вы не услышали от меня…

– Вот-с! – с горечью вскричал Маякин, указывая рукой на крестника. – Видите?

Раздался глухой протестующий ропот.

– Hy да все равно! – со вздохом продолжал Фома. – Все равно! Ничего… никакого толку не вышло!..

И он снова согнулся над столом.

– Чего ты хотел? – спросил крестный сурово.

– Чего? – Фома поднял голову, посмотрел на купцов и усмехнулся. – Хотел уж…

– Пьяница! Мерзец!

– Я – не пьян! – угрюмо возразил Фома. – Я всего выпил две рюмки… Я совсем трезвый был…

– Стало быть, – сказал Бобров, – твоя правда, Яков Тарасович: не в уме он…

– Я? – воскликнул Фома.

Но на него не обратили внимания. Резников, Зубов и Бобров наклонились к Маякину и тихо начали о чем-то говорить.

«Опека…» – уловил Фома одно слово…

– Я в уме! – сказал он, откидываясь на спинку стула и глядя на купцов мутными глазами. – Я понимаю, чего хотел. Хотел сказать правду… Хотел обличить вас…

Его вновь охватило волнение, и он вдруг дернул руки, пытаясь освободить их.

– Э-э! Погоди! – воскликнул Бобров, хватая его за плечи. – Придержите-ка его.

– Ну, держите! – с тоской и горечью сказал Фома. – Держите…

– Сиди смирно! – сурово крикнул крестный.

Фома замолчал. Все, что он сделал, – ни к чему не повело, его речи не пошатнули купцов. Вот они окружают его плотной толпой, и ему не видно ничего из-за них. Они спокойны, тверды, относятся к нему как к буяну и что-то замышляют против него. Он чувствовал себя раздавленным этой темной массой крепких духом, умных людей… Сам себе он казался теперь чужим и не понимающим того, что он сделал этим людям и зачем сделал. Он даже чувствовал обидное что-то, похожее на стыд за себя пред собой. У него першило в горле, и в груди точно какая-то пыль осыпала сердце его, и оно билось тяжело, неровно. Он медленно и раздумчиво повторял, не глядя ни на кого:

– Хотел сказать правду…

– Дурак! – презрительно сказал Маякин. – Какую ты можешь сказать правду? Что ты понимаешь?

– У меня сердце изболело… Нет, я правду чувствовал!

Кто-то сказал:

– По речам его очень видно, что помутился он разумом…

– Правду говорить – не всякому дано! – сурово и поучительно заговорил Яков Тарасович, подняв руку кверху. – Ежели ты чувствовал – это пустяки! И корова чувствует, когда ей хвост ломают. А ты – пойми! Всё пойми! И врага пойми… Ты догадайся, о чем он во сне думает, тогда и валяй!

По обыкновению, Маякин увлекся было изложением своей философии, но, вовремя поняв, что побежденного бою не учат, остановился. Фома тупо посмотрел на него и странно закачал головой…

– Отстань от меня! – жалобно попросил Фома. – Все ваше! Ну – чего еще вам?

Все внимательно прислушивались к его речам, и в этом внимании было что-то предубежденное, зловещее…

– Жил я, – говорил Фома глухим голосом. – Смотрел… Нарвало у меня в сердце. И вот – прорвался нарыв… Теперь я обессилел совсем! Точно вся кровь вытекла…