Василий Шульгин: судьба русского националиста

Когда Корнилов уже двигался, генерал М. В. Алексеев вызвал к себе Маклакова…

Алексеев жил в поезде на Царкосельском вокзале. И он, и все окружение были совершенно уверены в победе Корнилова, говорили так, точно Керенского уже нет. Алексеев считал, что Корнилов окружит Петроград и правительство сдастся без боя. Он хотел знать мнение Маклакова, как организовать потом власть. Маклаков сказал, что как юрист стоит за начала законности. Государь отрекся в пользу Михаила Александровича, который отказался принять власть, но, в сущности, обязан был согласиться.

Алексеев был удивлен.

— Значит, вы хотите восстановления монархии?

— Да, в таком виде, в котором это указано в отречении, монархии правовой.

— Но это невозможно. Это значит восстановление самодержавия.

Тут уж Маклаков удивился:

— Что же это я, представитель оппозиции, высказываюсь за царя, а вы, генерал-адъютант, близкий Государю человек, против.

Алексеев провел рукой по лицу:

— Да, высказываюсь. Потому что гораздо лучше знаю их, чем вы»^[97].

Поразительно, что имперские генералы выступили против императора. Это можно назвать предательством, так оно и было. Но почему?

Сразу и не ответишь, почему.

Требовалось соединиться множеству факторов, чтобы недовольство депутатов и генералов вылилось в решающее действие.

И такие факторы посыпались как из рога изобилия. Укажем на свидетельство Милюкова:

«Несколько позднее, по поводу торжеств трехсотлетия дома Романовых, и сам Коковцов поставил следующий, вполне верный диагноз самого корня государственной болезни. „В ближайшем кругу государя понятие правительства, его значения как-то стушевалось, и все резче и рельефнее выступал личный характер управления государем, и незаметно все более и более сквозил взгляд, что правительство составляет какое-то ‘средостение’ между этими двумя факторами (царем и народом. — П. М.), как бы мешающее их взаимному сближению.

Недавний ореол ‘главы правительства’ в лице Столыпина в минуту революционной опасности совершенно поблек (при Коковцове. — П. М.), и упрощенные взгляды чисто военной среды, всего ближе стоявшей к государю, окружавшей его и развивавшей в нем культ ‘самодержавности’, понимаемой ею в смысле чистого абсолютизма, забирал все большую и большую силу (здесь главным образом разумеется влияние Сухомлинова. — П. М.)… Переживания революционной поры 1905–1906 годов сменились наступившим за семь лет внутренним спокойствием и дали место идее величия личности государя и вере в безграничную преданность ему, как помазаннику Божию, всего народа, слепую веру в него народных масс…

В ближайшее окружение государя, несомненно, все более и более внедрялось сознание, что государь может сделать все один, потому что народ с ним…“»^[98].

Итак, «упрощенные взгляды чисто военной среды» — верно ли это? Правильнее было бы сказать, «военно-придворной среды».

Война могла бы начаться не в 1914-м, а в 1912 году, если бы Коковцов и более уравновешенные политики не удержали Сухомлинова и не убедили царя.

Предыстория конфликта такова.

В апреле 1904 года английская дипломатия, всегда отличавшаяся замечательной рациональностью, начала стратегическую операцию на европейском континенте — было подписано генеральное соглашение с Францией по комплексу спорных территорий от Ньюфаундленда до Сиама, получившее название «Сердечного согласия» (Антанта).

В 1907 году по предложению Лондона была заключена англо-русская конвенция, урегулировавшая отношения стран в Персии, Афганистане и Тибете. Персия разделялась на зоны влияния: российскую (северную), примыкающую к Кавказу, нейтральную (среднюю), включающую северное побережье Персидского залива, и английскую (южную), прикрывающую подступы к «жемчужине британской короны» — Индии. Афганистан признавался вне сферы российского влияния, «перестал быть полем русских интриг против Индии», но Россия сохраняла там «право голоса» в случае осложнений, затрагивающих ее интересы. Показательна точка зрения на Афганистан начальника Генерального штаба Ф. Ф. Палицына, высказанная им во время обсуждения конвенции: «Афганистан имеет для России едва ли не самое большое значение на всем среднеазиатском театре. Новая доктрина английских военно-политических кругов, рассматривающих Среднюю Азию в качестве решающего плацдарма возможной войны с Россией, превращает страну эмира из буферного государства в британский аванпост, в огромную боевую позицию, угрожающую целостности и покою империи»^[99].

Впрочем, после того, как были получены заверения англичан о согласии предоставить России исключительные права на проход ее военных кораблей через Проливы, Генеральный штаб снял свои возражения. Среднеазиатское направление переставало быть для России опасным, зато европейское выходило на первый план.

В конвенции не упоминалось о персидской нефти, которую англичане получали как незапланированный приз.