Василий Голицын. Игра судьбы

— Учись, голубушка, ученье — разуменье.

— Опасаешься ты, что семя у Ивана неплодное и справедливо опасаешься. Сильно хворый он, твой братец. Да и вся мужская поросль блаженного царя Алексея Михайловича тож гнила отчего-то была. Все до времени скончались, в молодых-то летах. И старший брат твой Федор недолго процарствовать изволил. Призвал Царь Небесный к себе до срока земного царя. А вот женская ветвь Милославских — она крепка. Отчего так — нам не уразуметь. Стало быть, надобно у кого-то здоровое семя взять, чтоб наверняка взошло. Прасковья — девка ядреная, коли будет здоровое семя, непременно понесет. Что ты на меня воззрилась? Галант ей надобен — крепкий мужик, вот что.

Софья растерялась. В самом деле, выход-то был прост. Она постучала себя по лбу.

— Ах ты, мой разумник! И как это я не додумалась! Но, послушай, ихнее супружество только зачалось, она вовсе проста да неопытна. Скажи я ей это, она сквозь землю провалится.

— А ты погоди-ка, погоди. Поглядим, что у них по праведному-то житью выйдет. Может, семя Иваново росток даст. Выждем с годок, может, и поболее. А там молодка наша во вкус войдет, истинною женой станет. Глядишь, и сама меж придворных молодцов кого-нибудь выберет. По любви ведь добрые дети рождаются.

— Да ведь она больно робка. Федор Салтыков ее в страхе Божьем держал.

— Самозваный он, Федор, — ухмыльнулся князь. — Крестили его Александром, а имя Федора он взял себе самозвано. Воеводою он был в Енисейске, а как дочь-то его стала царицею, пожаловали его в бояре да переместили из Сибири в Киев воеводою да правителем. Он же на Москве жить желает. Близ дочери. Неужто ты сего не знаешь?

— Как-то мимо ушей проскочило. Мужик-то он видный, откормленный.

— На воеводстве как не откормленным-то быть. Все ему несли. От сытости он как жеребец носился. Дважды женат был. От первой был у него сын и две дочери, а вторая вот неплодная.

— И все-то ты знаешь, князинька.

— По должности обязан все знать, — самодовольно отвечал князь. — Коли я Царственные большие печати Оберегатель, стало быть, правая рука царская. А вообще-то род Салтыковых верховой, из тех шестнадцати, кои, минуя чины, сразу в бояре производятся. Вот и стало средь них шестеро бояр.

— Выбирала! Чтоб кровь была благородная. Я на Прасковью давно глаз положила. Великую надежду на нее возлагаю.

— Прасковья-то что, Прасковья выносить может. А вот что вынашивать, коли не всходно. Я тебе скажу без утайки: ты почаще с нею сходись, дабы доверием к тебе прониклась. И чрез какое-то время сама поймешь, заговорить с нею про галанта.

— Да она и сама, когда в царицах-то обсидится, таковую мысль возымеет.

— Сама-то сама, но надежней будет, коли ты ей направление дашь.

— Попробую, — сказала Софья. — Мыльню-то велел приготовить?

— Эх, Софьюшка, плох я нынче. Что-то за сердце хватает.

— Отчего же доктора не позовешь? — встревожилась Софья.

— Был он у меня в Приказе. Велел декохт пить. Аптекарь приготовит.

— Эх, сгубили стрельцы занапрасно доктора Гадена. Такой был искусник в своем деле. Уж как я напросила — озверели вовсе, оглохли спьяну. Порубили беднягу на куски. Мол, он с боярином Матвеевым царя Федора отравою извел.

— Чушь, само собою. Но в те дни они вовсе стаей волков обернулись. Да и ныне вон твой любезной князь Хованский запел волгою песню.

— Сказывай, какую.

— Всему свое время, — уклончиво произнес Голицын.

— Ну тогда я отъеду, — обиженно процедила Софья. Ей уж донесли про вольные речи Тараруя, но она отказывалась верить. А извет был вроде как верный, от ближних к Тарарую людей. Будто после тех стрелецких бесчинств почуял он свою силу и стал-де говорить дерзостные речи.

«Ревнует Васенька», — думала она. И тут же ей пришло на ум, что не так ее князинька прост, чтобы ревновать к старику.

Она приехала к себе, твердо решив допытаться без помощи князя Василия, что же такое говорил меж своими и что замыслил Тараруй.

«На то он и Тараруй, чтобы нести околесицу, — размышляла она. — У него голова пустая да вздорная. Правда, стрельцы его любят, называют своим батюшкой, да ведь они переменчивы, как ветер, — сегодня одного возлюбили, завтра — другого. Они вот в боярине Артамоне Матвееве души не чаяли, он-де их радетель, сам был стрелецким головою и все их нужды ведает. А вот задуло по-другому, и подняли они его на пики да изрубили. Какой ум был боярин Матвеев, жаль, что в нарышкинском стане пребывал. Она давно поняла: не копьем побивают, а умом, и всякий ум — от Бога. А Тараруй — без ума, пустомеля, зато и прозвище свое заслужил».

А еще он был потворник расколу и ярых расколоучителей брал под свою защиту. Ей передали его слова перед выборными стрельцами-раскольниками: «Я и сам вельми желаю, чтобы по-старому было в святых церквах единогласно и немятежно, хотя и грешен, но несумненно держу старое благочестие, чту по старым книгам и воображаю на лице своем крестное знамение двумя перстами». — И сказав это, осенил себя двуперстием…