— А как же вы там жили, в экспедиции?
— О, там был рай! Где-нибудь в лесной деревеньке, квартира у какой-нибудь тети Луши или тети Альбины, а у той корова с теленком, собака, овечек с ягнятами штук восемь, поросята пискливые. Ужасно было здорово! Подружусь, бывало, с ребятами, на ночлег ездим, коней пасем. Купаемся в речке, раков ловим, ну и рыбу, конечно. А сколько цветов в поле, на луге. А лес! Какие там леса: ягод, грибов — уйма. Нет, я и теперь не могу спокойно все это вспоминать. Я ведь и сюда приехала к двоюродной сестре, чтобы походить по ягоды. Так люблю ягоды собирать… И вот пособирала[245].
Как это часто происходит с быковскими персонажами (в полной гармонии с литературной практикой экзистенциалистов XX века), Мария становится пленницей непреодолимых и жестоких жизненных обстоятельств. Ее этика и мировоззрение чрезвычайно близки убеждениям Барановской: она кажется ее духовной дочерью. Ход повествования не оставляет сомнения в том, что, если бы Мария выжила, в ней продолжили бы свое развитие демократические и патриотические нравственные ценности Барановской, и, возможно, она тоже пришла бы к полнокровной вере в Бога. Во всяком случае, на «белорусскость» она смотрит глазами Барановской и своего отца. А также наверняка Василя Владимировича Быкова.
Вот кусочек ее диалога с Агеевым:
— А что? А чем белорусский хуже? Такой же славянский язык, как русский или украинский. Не лучше и не хуже — равноправный.
— В этом ты молодец, — сказал Агеев. — А мне, знаешь, деревенскому, в армии пришлось… помучиться. Пока отвык от своего, осваивал русский язык. И потом еще дразнили «трапка», «братка».
— Ну, в армии, может быть, и нужно, чтобы все было по-русски. А в Минске мне чего стесняться? В своей республике. Но в городе этого не понимают, зато в деревне было раздолье. Так любила, как бабы наши поют. Вот идут вечером с поля — слышно и тут, и там, за горою и за лесом, песни протяжные такие, красивые, да так славненько тянут на два голоса[246].
Мария ждет ребенка от любимого. У молодой женщины по-старинному добродетельный характер, более того, ее образ глубоко символичен, чему свидетельство и самое ее имя. Белорусская мадонна: юная, прекрасная, добрая, загадочная и благородная душа. Такой ее рисует писатель; ребенок, которому, судя по всему, не суждено появиться на свет, подчеркивает библейскую высоту ее трагедии.
Тайна судьбы молодой женщины не открыта ни Агееву, ни читателю: в последний раз мы видим ее в полицейском застенке (Марию арестовала полиция, когда она выполняла партизанское задание Агеева). Мы также знаем, что ее не было в группе расстрелянных, в которой находился Агеев, ведь он перерыл практически весь карьер в поисках хоть какого-то следа Марии. Таким образом, раскопки Агеева несут скорее метафизическую, даже символическую нагрузку — это попытка героя докопаться до истины и тем самым подтвердить реальность и собственной жизни, и жизни вообще. Особенно ярко этот смысл раскрывается в двух снах Агеева, которые следуют один за другим. В обоих сновидениях присутствует нечто сверхъестественное, что сильно отличает их от других его снов и как бы подтверждает догадку, что и Быков, и его главный герой пытаются отыскать правду далеко за пределами земных реалий.