Вася Чапаев

Дед беззвучно смеялся.

— В этом самый смак. Пей, не бойся, язык целым будет.

Утолив жажду, шарманщики принялись закусывать.

— Ты много не ешь, — шепотом говорил дед. — Пища сытная, животом заболеть можно. Ты сперва маленько, чтобы кишки приобвыкли, а погодя еще закусим.

Наевшись, Вася разулся и улегся на полу, положив голову на теткин мешок. До чего хорошо ехать!.. Он нарочно пугал себя, что вот сейчас им надо вылезать с парохода и идти пешком. Ему сделалось еще веселее, и он с наслаждением растянулся во весь рост.

* * *

— Внучек, — позвал дед Егор. — Проснись, Жигулями едем!

Вася вышел на палубу. Жигулевский обрывистый берег, заросший густым лесом, насупился, словно угрюмый мужик на веселом пиру. А мимо него старинной плясовой походочкой, всплескивая, как платочком, вскипающими беляками, шла Волга.

— Бона утес! Бона! — загалдел какой-то мужичонка и, сдвинув на затылок шапку, махнул рукой, указывая на возвышающийся над лесом утес. — Тута Степан Тимофеевич думу думал. Про это и в песне поется: «Есть на Волге утес...»

На ясной голубизне неба замшелый сизо-лиловый утес был похож на грозовую тучу.

— Вот откудова волюшка народная пошла, — тихо проговорил кто-то.

Вася не понимал, что с ним делалось. Так бы и бросился вплавь к берегу. Взлетел бы на этот утес и закричал грозным голосом: «Эй! Люди!..» А дальше что? Не простые слова нужны — огненные. Как в песне...

И все пассажиры четвертого класса, и грузчики, что сидели там, у костра, и Васятка окружили бы его: «Веди нас на смертный бой, на великую битву!..» Играют трубачи! Бьют барабаны! Полощутся знамена! И летит впереди войска на карем боевом коне он, Вася Чапаев! Урра-а! Бегут враги...

Вася подумал, какие они из себя — враги, и вдруг нечаянно представил, как черноусый с золотыми эполетами лезет со страху на карачках в кусты, а Вася его шашкой плашмя, да по заду! Стало смешно, и все пропало. Утес, оставшийся позади, как будто стал заваливаться набок. Вот и совсем не видать.

Вернувшись, Вася попал в самый разгар оживленного разговора.

— Тогда всенародно оттяпает палач башку — и весь разговор! — глубокомысленно высказался пожилой мужик.

— А таперича? Все одно вешают, только втихомолку, чтобы народишко не знал. А чем хрен редьки слаще? — встрял в разговор мужик в лохматой шапке.

— Опять же тюрьмов по всей Расеи понастроили, знать, уж не пустые стоят!

— А ты откеда знаешь, пустые они али полные? — ехидно спросила молодая бабенка в красной юбке и зеленой кофте с золотыми пуговичками.

Мужик взъерепенился:

— Я-то, благодарю бога, не сиживал, а Михалка наш деревенский, изба евонная супротив колодца, восемь месяцев томился. Пришел домой в чем душа держится и в тишину помешанный. Голосом не говорил, все шептался... Говорил, бьют там почем зря. Не более полгода прожил — помер. Перед смертью ребят благословлял — и все шепотом.

— Пускай не шкодят противу царя, не будут в тюрьме сидеть! — огрызнулась бабенка. Мужики досадливо крякнули и промолчали.

— Золотые слова у тебя, молодка! — усмехнулся дед Егор. — С такими речами только в первом классе ездить!

— Го-го-го! — загрохотали мужики. Бабенка обозлилась и, покраснев как рак, силилась перекричать мужицкий гогот.

— А что? Захотела бы и поехала! — Она размахивала кулаками перед дедом. — Ты меня тогда подкусишь, когда у тебя зубы новые вырастут!

Высокий мужик поднялся и сгреб молодку за зеленую кофту.

— Слышь-ка, сорока — птица райская, не верти хвостом, а то ощиплю

Бабенка испугалась, пошла в свой угол и, заголосив, упала на свои мешки.

— Так тебе и надо. Не лезь в мужчинский разговор, бесстыжая! — сказала ей соседка. — Реви, не жалко. Поболе поплачешь, помене потеть будешь.

СМЕРТЬ ДЕДА ЕГОРА

Еще самого города не было видно, а уж в небо поднялись золоченые кресты колоколен. Колокольни выплывали одна за другой, как будто все церкви Нижнего двинулись навстречу крестным ходом. Только когда пароход обогнул излучину, во всей красе показался город-купец — Нижний Новгород.

— Пойдем прямиком на судоверфь, оттуда по дворам, — предложил дед.

Улица, спускающаяся к верфи, была застроена длинными добротными лабазами и складами. Несмотря на будний день, на всех дверях висели тяжелые, как пудовые гири, замки.

— Праздник, что ли, какой? — недоумевал дед, оглядывая пустынную дорогу, по которой степенно прохаживались голуби.

— Дед, шумит что-то, слышишь?

Вытянув шею, дед Егор прислушался. Шум нарастал, уже можно было различить отдельные выкрики.

— Вроде народ бушует... — недоверчиво и взволнованно проговорил шарманщик, и в единственном глазу его вспыхнула радость.

Свернув за угол, они лицом к лицу встретились с толпой рабочих. Судоверфь выплескивала все новые и новые группы людей, которые, подбегая, присоединялись к подымающейся в гору толпе. Так говорливые весенние Ручьи вливаются в бурную рокочущую реку.