Вася Чапаев

Одно за другим в памяти вспыхнули названия: Баязет, Адрианополь, — и горячее воображение мальчика развернуло перед Шурой картину заморских городов, разостлало прямо на улицах такие же ковры, какие покачивались на веревках. На коврах, ноги калачиком, сидели носатые турки в красных фесках и курили длинные трубки. А неподалеку от них оборванные голодные болгары пели жалобные песни...

— Ой ты! — испугалась Шура. — Заговорились мы с тобой, а дело стоит!

Во дворе раздалась словно пушечная пальба, так по крайней мере казалось Васе, когда они с Шурой плетеными лопаточками начали лупить по коврам.

— А ты потом доскажешь про турок?.. Хорошо рассказываешь, так бы сидела и слушала.

— Ладно! — обещал польщенный Вася.

Потом они кряхтя втаскивали ковры в дом. Некоторые вешали на стены, другие раскатывали по полу.

В комнатах запахло зимним снежным воздухом. Вдоль стен выстроились раскоряченные кресла, обитые бордовым плюшем. Между ними на высоких тумбочках стояли ветвистые подсвечники, держали их золотые мальчонки нагишом, только пузо у них было перевязано то ли платком, то ли полотенцем...

Шурочка повертелась перед большим, до самого полу, зеркалом в раме из золотых цветов и яблок и убежала в другую комнату. Вася тоже подошел к зеркалу. Он никогда не задумывался над своей внешностью. В темный осколок, бывший у них дома, Вася заглядывал только в случае появления нового синяка под глазом или на лбу.

В непонятной глубине большого зеркала перед Васей стоял невысокий тщедушный мальчишка, в линялой ситцевой рубахе и домотканых штанах. Кое-как откромсанные отцом вихры завивались баранками в разные стороны. Недовольно надутые пухлые губы, аккуратненький нос и нежный румянец на щеках ужасно не понравились Васе. «Правду тетка на пароходе сказала, и впрямь на девчонку похож». Хмуроватые глаза критически рассматривали Васю из-под темных, прямых, сросшихся над переносицей бровей.

«Не, брови не девчачьи...» — обрадовался Вася и дружелюбно кивнул улыбавшемуся отражению.

— Сам с собой здороваешься? — Сзади своего отражения Вася увидел толстую старуху в господском черном платье, расшитом блестящей тесьмой, а на голове у старухи была повязанная по-деревенски синяя косынка в черную горошинку.

Вася повернулся:

— Я не здоровался, я на себя смотрел... Я тут в мальчиках!

Старуха чуть-чуть улыбнулась:

— А я тут в хозяйках... Как тебя зовут?

— Вася. Василий!

— И чего же ты тут делаешь, Вася-Василий?

Вбежала Шура:

— Анна Спиридоновна, мы с ним ковры чистили. Сегодня хорошо, снежок свежий выпал — я и подумала: ковры-то у нас, считай, третью неделю не выветривались.

Старуха ткнула Шуру пальцем и засмеялась:

— Закружилась ты, Шурка! Какие три недели, когда в прошлую пятницу уборку делали?

— А, наплевать! — завертелась Шура. — Чего мне, рук своих, что ли, жалко? А зато как хорошо-то, в комнатах воздухом вольным пахнет!

— Ну, твое дело! Сама себе работу выдумываешь. Как хочешь, так и делай, — отмахнулась хозяйка и попрекнула: — А вот чаю мне небось забыла принести. С утра голову ломит. Подай в спальню, лимончика не забудь.

— Это хозяйка наша — Анна Спиридоновна. Хорошая, не зловредная! — глядя вслед старухе, зашептала Шура.

— А хозяин? Шура скривилась:

— Черт моленный! На году четыре раза к исповеди гоняет, замучил прямо! Поживешь — увидишь!

Вася дотронулся до Шуриной руки.

— А ты, значит, наврала, что хозяйка велела мне с тобой ковры чистить?

Шура фыркнула:

— Ну да, наврала. Чтобы ты сегодня Петру не достался. Он бы тебя для первого дня так заездил работой, что ты бы домой на карачках пополз. Ох и змей-человек! Ты ему не больно спускай, если придираться станет.

— Сынок, — попросила Анисья. — Наноси воды, вот ведра.

Колодезь находился во дворе около забора, там же, где были привязаны четыре большущие собаки. Хоть Вася и не трусливого десятка, но страховидные лохматые псы, мимо которых надо было пройти, привели его в замешательство. А собаки, бросившись к нему, вдруг припали на передние лапы и тоненько заскулили. «Голодные, жрать хотят», — пожалел их Вася и, набрав воды, бегом пустился на кухню.

— Ты чего? Ай на пожар воду носишь, все бегма да бегма? Ты степенно таскай, не то притомишься, — пожурила Анисья запыхавшегося мальчика.

— Тетя Анисья, собаки визжат. Может, они голодные?

— Глянь, между дверей бадейка стоит. Ежели пустая, — значит, Петр кормил.

Бадья была до краев наполнена корками, костями и другими объедками, но все это уже замерзло.

— Ирод, сущий ирод, — ворчала Анисья. — Лень собак накормить. Заморозил все. Давай я хоть на шесток поставлю, разогрею.

Пока Вася носил воду, собачий корм оттаял, и он понес его собакам.

— Ну пошли, пошли! — отбивался Вася от собак, которые, наевшись, лезли к нему обниматься и норовили лизнуть в лицо.

Анисья, стоя в дверях, ахала и приговаривала:

— Что ж такое? Николи они так не ласкались ни к кому!

— Кхи-кхи-кхи, — раздался сзади Анисьи кашель хозяина. Пармен Ефимович самодовольно улыбался. — Собака зверь чуткий. К плохому человеку ни за что ласкаться не станет. Это и в науке доказано... Значит, хорош мальчонка попался, не жиган какой-нибудь.