Вася Алексеев

Вася и его дружки рассыпались по проходам. Они не церемонясь останавливали пущенные станки, выключали моторы трансмиссий. Их кепки были сдвинуты на затылок, глаза горели боевым задором. Карманы штанов оттягивали гайки — испытанное оружие заводской молодежи. Гайками можно отбиваться от полиции, можно угостить и черносотенца, штрейкбрехера, пытающегося сорвать забастовку. Но пока не было нужды пускать их в ход. Достаточно вытащить гайку из кармана и показать тому, кто начал работу.

— Лоботрясы, — ругался бородатый строгальщик, которого молодые (забастовщики заставили остановить станок, — жизни не пробовали, на батькиной шее сидеть привыкли. У меня семья, чем кормить буду?

— Наши батьки тоже бастуют, — откликнулся Вася, — а есть и нам охота. У молодых, знаешь, какой аппетит? Лабунский на то и рассчитывает. Да мы сумеем ремешок подтянуть.

^{У ворот Пугиловского завода в дни стачки.}

Но действовали не только забастовщики. Цеховые начальники ходили по пролетам, высматривая тех, кто покорнее и тише других.

— Ты что стал, заснул тут? — прикрикнул мастер, подходя к бородачу. — Давай пускай станок.

Бородач хмуро поглядел на мастера, потом быстро взглянул на Васю, и тот поймал лукавую искру, мелькнувшую в этом беглом взгляде.

— А мы, как другие, — протяжно сказал старик. — Чай, не дешевле людей…

В пушечной забастовка начиналась дружно. Но что происходило в остальных цехах? Несколько забастовщиков отправились на разведку и вернулись ни с чем. Во дворе, у ворот мастерских, стояли городовые и поворачивали всех назад. Разговор у них был короткий:

— Пущать не велено!

Тогда установить связь взялись мальчишки. Они пробирались из цеха в цех незаметно. На грязных заводских дворах, заваленных кучами бракованных отливок, горами лома и стружки, укрыться ребятам было легко. Вася недаром почти год бегал по мастерским с разносной книгой. Он знал каждый проход и каждый укромный уголок.

— Конторщик послал, Вернадский, — говорил он, наткнувшись на полицейского. — Важное донесение.

И доставал из кармана какую-то записку.

Один раз это помогло. В другой раз городовой толкнул его со злобой в плечо:

— Сказано — не пущать. Захотел в участок?

Городовой стоял у выхода из мастерской, загораживая калитку. Он был кряжист, тяжел и выглядел неповоротливым. Его голова была закрыта рыжим башлыком, из-под которого торчал крупный нос и остро глядели глазки, голубоватые, как снятое молоко.

— Ну, раз нельзя… — протянул Вася и вдруг нырнул у городового за спиной.

— Держи! — закричал тот и пронзительно засвистел на весь двор. Но Вася уже скрылся за грудой наваленных друг на друга опок.

Вечером Вася и его друзья долго бродили по Емельяновке. Они были возбуждены, хотелось поговорить о многом, хотя устали ребята больше, чем за день обычной работы у станков.

— Везде народ рабочий — и в пушечной, и в прокатке, а в одном месте бастуют, в другом ломят на хозяев. Ты мне объясни, что это значит? — допытывался ученик токаря Лешка.

— Чего тут объяснять, — задумчиво говорил Вася. — Рабочий народ тоже не везде одинаковый. Одни всю жизнь на заводе варятся, в пятом году революцию делали. Это рабочий класс. А другие вчера из деревни пришли и тоже называются рабочими.

Вместе со всем заводом ребята пережили несколько беспокойных дней. Забастовка не была успешной. Дирекция внесла кое-какие изменения в новый распорядок, но все понимали, что это больше для вида. Рабочий день стал длиннее.

В субботу вечером на кухню к Алексеевым по старой привычке забежало несколько мальчишек — Васины сверстники и друзья. Анисья Захаровна встретила их, как всегда, ласково, усадила за стол.

— Чайку попейте, сыночки, согрейтесь с морозцу, — говорила она, ставя кипящий самовар и нарезая толстыми ломтями ситный. — Покушайте, вы же голодные, я знаю.

Петр Алексеевич поглядывал на Васиных дружков молча, настороженно.

— Уже поздненько становится, мать, — громко сказал он, — ложиться буду.

И ушел в комнату.

А ребята хлебали чай и уплетали ситный.

— Сегодня хозяева взяли верх, завтра мы возьмем, — говорил Вася. — Нам с ними в мире не жить, как собаке с кошкой. Эта забастовка только начало…

— А конец где будет?

— Ты бери дальний прицел. Овальные номерки выбросить — это еще и не полдела. Царя надо выбросить да заводчиков и помещиков вместе с ним.

— Господь с тобой, Васенька, что говоришь только, — ахнула Анисья Захаровна, тревожно оглядываясь, не слышал ли отец. — Разве можно такие слова…

— Можно, маманя, надо. Отец остерегается, о вас, о маленьких думает, а нам бояться нечего, детей и жен у нас нет.

— А матери тебе не жалко, бесстыдник?

— Вы, мама, поймете. Я ведь для вас хорошей жизни хочу. А если каждый будет только себя жалеть…

— Остерегался бы все-таки, сынок, — тихо проговорила Анисья Захаровна.

* * *

Ребята охотно собирались у Васи. Для многих этот дом был с детства своим. И новые друзья — их у Васи становилось всё больше — как-то сразу чувствовали себя здесь тоже своими.

Старшие напоминали об осторожности:

— Ты уже не мальчонка, ты подпольщик, революционер. У полиции и в Емельяновке есть глаза.