Вас приветствует солнцеликая Ялта!

– Фикушки вам! Я противна, да? Так в пику вам никаких тётушек! Знайте, я там уже откреплена… Снята с тетушкиного контроля и довольства!.. И вообще я дома! Дома!.. Вы хоть это понимаете? До-ма! – по слогам выкрикнула она. Ну почему вы все меня гоните?.. В мае – едут квартиранты! – мать выпихивает к тётке до самых холодов. Всё лето и осень терпужишь у тётки не в огороде, так в саду. Не в саду, так дома. Как рабыня!.. Ворочаешь чище лошади. Даже некогда сбегать окунуться в море… Тётка за меня платит матери… В другое время как какой фраерок на порог – Ласа, ладушка, собирайся к тёте! Нафик такой мне график?!.. Да в конце концов имею ли я право жить у себя дома?

– Детонька… ти… послушайся… – покаянно забормотал Колёка. – Христом-Богом прошу… Уходи… Линяй с горизонта. От греха надальше…

С напускной серьёзностью большая притворяшка Ласка внимательно оглядела его с ног до головы. Прыснула в кулачок с недочищенной картошиной, с которой свисал, потягиваясь, завиток кожуры.

– Это вы-то грех?

– Он самый! – сквозь зубы пальнул Колёка и зачем-то указал на Топу, дремал на дерюжке у облезлой кушетки.

Колёка больше не стал с нею говорить.

Молчал перед телевизором, ждал, пока жарилась картошка.

Молчал, пока ели тут же на кухне без света уже под потёмочками.

– Одначе картошка у дочки вкуснее против маманькиной, – сожалеюще отметил он и грустно подпёр щёку.

– Спасибочки! Чого ще? – шутливо кинула Ласка.

– Молодца! Хорошо жаришь, хозяюшка! – подхвалил Колёка и на раздумах пропел:

– Чи гепнусь я, дрючком продертий,
Чи мимо прошпандорэ він?[71]

Он взял её руки в свои, поцеловал её и в одну, и в другую раскрытую ладошку, повитую бодрым, радостно-хмельным луковым духом.

Она не противилась, с любопытством ждала, что же ещё будет. Она слышала где-то, что пустую руку не лижут.

Он крепко, как клещами, обнял её и эх ну жечь поцелуями, угарно, суматошно поталкивая к кушетке.

– Милый дядюшка! – дразняще засмеялась она откуда-то из-под его мышки. – Простите! Не забыли ль вы, что я несовершеннолетка? Ой! Наш инвалид без пороху палит!

Его будто обухом угрело в лоб.

Он опустил крылья, сник, выпустив её.

Как ни в чём не бывало она озорно подхватила пустую сковородку с табурета, с превеликим весёлым усердием накатилась скрести её в раковине.

«Ни хераськи себе… – подгорюнился Колёка. – Шёл за шерстью, а возвращаюсь стриженым сам…»

Потоптался, потоптался на порожке и на вздохе побрёл к себе в комнату.

По телевизору шла заставка к «Спокойной ночи, малыши».

Он дрогнул, когда заставка загремела на всю мощь. Оглянулся.

Ласка стояла в дверях со сковородой и озоровато показывала ему язычок.

«Заяц выбегает там, где его меньше всего ждёшь…» – почему-то подумалось ему.

В комнате стало совсем темно.

На душе было славно, славно оттого, что та дурь, которой он так боялся, не случилась. Ему было так хорошо, будто наново родился.

«Как звоночек вовремя прозвонил… У-умница!!! «Не забыли ль вы?..» Умница-разумница…»

Он счастливо улыбался, засыпая…

Его разбудил дождь.

Он прислушался. Кругом лежала мёртвая тишина.

Что сейчас? Вечер? Глухая ночь? Иль предутренний час?

Дождина норовисто остукивал крышу, точно вбивал в неё капли-гвозди.

Вспомнилась вкусная картошка.

«Кто возле мёда трётся, к тому что-то да липнет…»

Колёка блаженно потянулся.

«Коту то и надо, чтоб его привязали к колбасе…»

Вспомнилось всё то, что навернулось вслед за вкусной картошкой.

«Трусляй! – осудительно крикнул в нём тонкий, занозистый голосок. – Разве ты мужик? У тебя в прихожей, за фанерной дверкой, которая только из твоей комнаты и закрывается на крючок, спит экая белокурая газелька. А ты, дубарь, дрейфишь к ней подступиться! Чужая кровать – не зевать!»

«Действительно, – согласился он с голоском в себе. – Хулио за улио? Пчёлы есть, а мёду чёрт ма!?.. При пчёлке без мёду…»

Он скосил глаза на дверь, за которой спала пчёлка.

«Уха-а… Терпение и умение, говорил паук, плетя сети для своей неприступной паучихи… Внимай, дубиньо! Неукоснительно чти обряд соблазнения… Может, встать и пойти?.. А ну с перепугу подымет весь дом?»

Уже спущенные на пол ноги снова ужал под простынку.

«Лежать, Мухтар, лежать. Вызову-ка я огонёк на себя. Но как?..»

Ему вспомнилась потешная сказка.

Ещё в школе, в первых классах, проходили.

Вёз мужик рыбу. Увидала лиса. Захотелось лисоньке рыбки. Но как возьмёшь?

Выбежала лиса на дорогу. Легла. Прикинулась мёртвой.

Подъехал мужик.

Лиса ему понравилась. Бабке, говорит, на воротник пойдёт. Кинул лису на сани и едет дальше.

Сам сидит впереди. Лиса за спиной потихоньку рыбку за рыбкой только швырь, швырь, швырь на дорогу.

Сбросила с саней всю рыбу и сама соскочила…

«Лиса прикинулась мёртвой. Увлеклась. Далече зашла. Я так далеко заскакивать не стану. Прикинусь-ка я, брахмапутра, всего-то умирающим лебедем… Кто не надеется на победу, тот уже проиграл… Проиграл-с!..»

Колёка на пробу задушенно простонал.

Наставил ухо.

За дверью движения никакого. Эффект нулевой.

«Всё равно у дикой дыни хозяин тот, кто нашёл её первым!..»

Он застонал громче. Жалобней. Требовательней.