Варламов

вич Сосницкий, первый исполнитель роли городничего Сквозник-

Дмухановского в «Ревизоре», единственный среди других акте¬

ров, который хоть понял, что это за комедия.

«Ревизор» был представлен 19 апреля 1836 года с соизволе¬

ния и по недомыслию самого царя, который расценил пьесу Го¬

голя как нравоучительную шутку с благопристойным концом:

«приехавший по именному повелению из Петербурга чиновник»,

разумный представитель его императорского величества, все рас¬

судит, все поставит на свое место, и добродетель восторжествует.

Спектакль прошел худо. Актеры, кроме Сосницкого, не поня¬

ли лиц, которых изображали. Автор был глубоко удручен: «...у

меня на душе так смутно», «чувство грустное и досадно-тягост¬

ное облекло меня»... А царь Николай весело смеялся и, глядя

на него, показательно смеялись вельможи и сановники в пар¬

тере.

И все-таки значение Александрийского «Ревизора» огромно в

истории русской литературы и театра. Ведь именно после Алек¬

сандрийских спектаклей Николай Васильевич Гоголь вставил в

заключительный монолог Городничего самые важные слова, ко¬

торых ранее вовсе не было:

—       Чему смеетесь? Над собою смеетесь!.. Эх, вы!..

Но «Ревизор» сменялся «Рукою всевышнего...», которая «оте¬

чество спасла», посадив на русский трон первого Романова;

«Рука всевышнего» уступала место скабрезному водевилю или

песенно-крылатой оперетте, в которой блистала своим легким та¬

лантом певица и танцорка Вера Александровна Лядова. И пе¬

вал театральный Петербург беспечные куплеты про Елену, ко¬

торая стала «камертоном современного искусства»; это — про

«Елену Прекрасную» Оффенбаха, в которой Лядова имела шум-

ный успех.

Шли годы, и вместительный многоярусный зрительный зал

Александрийского театра с дешевыми галеркой и верхними ря¬

дами нежданно-негаданно обернулся ловушкой для попечителей

репертуара. Простой люд — разночинцы, студенты, мелкий тор¬

говый народ — требовал своего.

Огорошенный неудачей «Ревизора», Гоголь тогда же написал

«Театральный разъезд после представления новой комедии».

Действие отнесено в «сени театра» — в сени Александрийского

театра. Кто законодатели искусства, которые, выходя из зала в

сени, обсуждают представленную новую комедию? Светские да¬

мы и господа, некий князь, барственные особы, щеголевато оде¬

тый дворянин, чиновники важной наружности, снова господа —

Первый, Второй, А, Б, В, Н, П... Не перечесть! И только однаж¬

ды «неизвестно какой человек», однажды «очень скромно одетый

человек», один «синий армяк» и только ««один из народа».

«Театральный разъезд» Гоголя — документ истории Алексан¬

дрийского театра 30-х годов.

Опиши кто-нибудь такой разъезд лет через пятнадцать-два¬

дцать — иная предстала бы картина. Куда меньше вельможных

господ и больше чиновников малого ранга, «очень скромно оде¬

тых» и «неизвестно каких» людей, синих и серых армяков. И не

«один из народа».

Этот новый зритель, которому тоже ни к чему бь!л «артист-

аристократ», вслед за Белинским поднял свой голос:

—       Давайте мне актера-плебея!.. Не выглаженного лоском

паркетности, а энергичного и глубокого в своем чувстве!..

И явился такой актер — во всем не чета Каратыгину. Ростом

невелик и говорком тих, тщедушен, и обликом никакой не Ани¬

ка-воин — Александр Евстафьевич Мартынов.

Тоже тянулся наверх, да не к каратыгинской Аполлоновой

колеснице на крыше театра, а малость пониже*—всего лишь к

галерке, что под самым потолком зрительного зала.

Мартынов первый из Александринских актеров пошел в ногу

с передовой русской литературой своего времени. Вывел на сцену

не героя в латах, а человека в заплатах, слугу и чиновника че¬

тырнадцатого класса, бедного нахлебника и обнищавшего дворя¬

нина, актера-бедолагу и робкого просителя; незвонкую трагедию

маленького человека с большой душой и горькую комедию его

будней.

Искусство Мартынова питалось Гоголем, Тургеневым, Остров¬

ским. Он был лучшим Подколесиным («Женитьба» Гоголя), смеш¬

ным и ничтожным в своей «душевной неостойчивости»; побор¬

ником человеческого достоинства обиженного Мошкина («Холо¬

стяк» Тургенева); сердечным другом старому крепостному слуге

Матвею («Провинциалка» Тургенева); нелицеприятным судьей

Бальзаминову («Праздничный сон до обеда» Островского); про¬

никновенным толкователем неотвратимой беды Тихона Кабанова

(«Гроза» Островского)...

Он играл во множестве водевилей, нисколько не смеясь над

житейскими неурядицами людей, забитых сильными мира сего,

и немилосердно осмеивая бессовестных взяточников, самодоволь¬

ных скоробогачей и жадных выжиг.

Каратыгин и Мартынов — две крайние противоположности не