Селище-Уголь – это городок,верней, посёлок городского типа.Как все они – глухая слободаили курган надежды пятилеток.Урочище когтистое в лесах,торжок среди речных маршрутов,отрезанный от мира на треть года.С тридцатых – корпуса в три этажа,уборная на всех без переборок,остатки толя, жесть и остов псау края мокрой известковой ямы.Прилавки рынка, выцветший кумачфабрично-слободского изолятав дремучем логове калининских лесов.Там с бабушкой и дедом я провёлсвоё восьмое памятное лето —рождённый недалёко чужеземецсреди туземных северных племён.Как хорошо, спокойно и беспечно,поужинав втроём картошкой с луком,спуститься тихо одному к рекеи молотком рубить в карьере мелкомподатливый, слоистый известняк.Закат ложился в берендеев лес,погасшая река дышала с намиальвеолами тысячи озёр,не ведая начала и конца.Мой дед сидел у керосинки в кухне,глядел в закат и был смиренен,а впрочем, что тогда им оставалось? —трофейный подстаканник, Киплинг, трубка.Вокруг была вода, плотина, рыба,уже почти безжизненная шахта,здравпункт, контора в церкви и кино,откуда рокот «Сталинградской битвы»,по воскресеньям сотрясавший воздух,бесшумно падал на надречный холм,на дот, где надпись «RAUCHEN VERBOTEN»[1]предупреждала белок и вальдшнепови лешего, оглохшего от шумавремени, что в секторе КZзапрещено дышать эрзацным дымом.Мы собирали ягоды, грибывнутри кругов смертельной обороны,и топь доисторического лесахранила сталь всех сверхурочных смен.Мне снился мост с разрывами и дымом,и дед мой, окружённый в сером домена дальнем берегу, и бабушка зовёт,и он дошёл до нас и просит чаю.Мы снова были вместе, и теперья знаю: всё уже неважно.А прожитое после – отвлеченьеот главного: сидения на кухнев чудесном ожиданье у окна —когда закат зажжёт через минутупрохладную чернеющую бездну.Ещё я помню наш отъезд, рабочиху бора в ожидании трёхтонки.До станции примерно три часа.В последний раз я видел эту водучешуйчатых озёр и в тёмном небетекучий конус дальних диких уток,ушедших безвозвратно тенью судебв бездонное отверстие луны.