Варианты Морозова

Когда-то ему сказали: «Твой отец преступник, его посадят в тюрьму», и он дрался на глазах всей школы, потому что нельзя было не драться, когда тебе говорят такое, но ведь ему говорили правду… По вине отца на участке загорелся метан. И хотя вина осталась недоказанной и следственная экспертиза пришла к выводу, что пожар случаен, на Морозова-старшего обрушилась тяжесть обвинения. Впрочем, он не защищался, выгораживал своего начальника Рымкевича и даже заявил, что должен был предвидеть возгорание газа. Спустя много лет, когда Константин думал об этом, он понял, что эксперты исходили из придуманных моделей несчастья, которые сами по себе были настолько же правдивыми, на сколько и лживыми, ибо определяли только один выбор: «виноват» — «не виноват». На самом деле между этими крайностями лежали не поддающиеся восстановлению обстоятельства, о которых мог поведать только очевидец. Будучи мальчиком, Константин не мог вдаваться в технические подробности, он чувствовал, что отец надломлен. Потом отец перевез семью в маленький степной городок и тем самым признал, что ему невыносимо было оставаться на старом месте. И сын осудил его.

Сегодня Морозов должен был снова принять роль судьи. Судьба Ткаченко была предрешена. Морозов понимал, что бригадир стремится остаться в стороне и что недовольство шахтеров неизбежно будет направлено на того, кто решит выводить комбайнера на поверхность. Как на всех шахтах, здесь действовал неписаный закон: горняки не замечали больного, давали начальству возможность пристроить его на какую-нибудь легкую работу.

Лебеденко молча ждал ответа. Его черное от угольной пыли лицо темнело, как каменная глыба. Взвалив на инженера ответственность, он испытывал к нему злую неприязнь. Тщеславная и властолюбивая половина его души была удовлетворена, но другая половина, та жизнелюбивая простая шахтерская половина его души, которая в глазах многих была сущностью Лебеденко, сейчас восстала против неизбежного морозовского решения.

И Морозов действительно сказал:

— Если у него силикоз, будем выводить…

— Ничего с вами не случится, — буркнул бригадир. — Сперва бы на Ткаченко поглядели, а потом уже выводили…

В его голосе было столько презрения, что Константин растерялся. Он не понимал, чего хочет от него Лебеденко, сам сказавший о болезни комбайнера, безусловно знавший о последствиях сказанного, а теперь обвинявший Морозова в том решении, на которое сам же навел его.

— Дай бог, чтобы он оказался здоров, — оправдываясь, произнес Морозов.

— Дай бог, — кивнул бригадир.

Он ясно уловил в голосе инженера просительную ноту, которая свидетельствовала о том, что Морозов в человеческом отношении признал за Лебеденко право осуждать или сочувствовать ему.

— Так я объявлю народу, что сегодня будет магарыч? — утверждающе спросил Лебеденко.

Он спешил воспользоваться своим неожиданным преимуществом. Спросив, он напряженно ждал, хватит ли у Морозова твердости возразить ему.

Морозов молчал.

«Эх, поторопился! — подумал Лебеденко. — Он горячий малый».

Он помнил, как Морозов три смены безвыездно провел на участке, когда закипели от страшного горного давления кровля и почва и сплюснуло лаву; тогда менялись в сменах люди, а Морозов оставался. На чем он держался, кто его знает…

— Так я объявлю? — еще настойчивее спросил Лебеденко.

— Объявляй как хочешь, — ответил Константин и быстро пошел от него.

Он побоялся в такой день обострять отношения с Лебеденко. Хотя теперь, без старика Бессмертенко, никто не мешал Константину работать по своим правилам, а вот пока это не удавалось…

Морозов на локтях полз по лаве между крепежных стоек и, желая скорее забыть свою податливость, невольно растравлял себя сильнее.

Впереди гремел комбайн. Справа вдоль груды забоя вздыбленно шел по транспортерной ленте нарубленный уголь.

«Сегодня будет много добычи, — утешал себя Морозов. — Они заслужили премию. А Лебеденко мне не переделать».

Однако утешения он не находил. Недавно ощущаемое очарование успеха бесследно исчезло. Да и не было никакого успеха. На участке происходила обычная работа, какая должна идти ежедневно. И эта мысль отрезвила Морозова.

От него не требовалось ни зажигательных речей, ни присутствия в лаве, ни споров с Лебеденко. А он был настроен на героические поступки, не желая трезво взвесить, что лучше: героические усилия или обычная работа?

Морозов добрался до комбайна и, опершись ладонями в мелкие камешки почвы, привстал и сел на колени. Он видел закрытое респиратором лицо Ткаченко, подернутое черной влажной коркой. Белки глаз сияли на нем, как на осенней земле.

На мгновение под лучом морозовской лампы в брызгах воды загорелась радуга. Комбайн медленно подвигался, быстро вращался круглый бар.

Морозов снова поглядел на Ткаченко. Он заметил часто поднимавшуюся выпуклую грудь, впадины на ключицах и напряженную жилистую шею. «Неужели болен?» — подумал он.

Ткаченко вдруг выключил комбайн, и стало тихо. Он смахнул респиратор, и респиратор повис под подбородком на резиновом ремешке. Повернувшись к Морозову, Ткаченко крикнул: