Вариант «Омега». «Тегеран — 43»

— Радиограмма Москвы, — пробормотал офицер.

Шлоссер выхватил у него из рук папку.

— Идите! — Он открыл папку, прочитал документ и нервно рассмеялся: — «Информация „Штабиста“ о намерениях Японии является ценной. Закрепляйте контакт с ним. Поздравляем награждением орденом Красного Знамени».

Чтобы еще больше не нервировать русского, Шлоссер сообщение Скорину не показал, а тот безразлично сел за ключ и отстучал: «Благодарю, приступаю к выполнению», даже не спросив, за что благодарит и к чему приступает. После сеанса он взял две новые бутылки и, нелепо раскачиваясь на длинных худых ногах, напевая незнакомую барону песню, отправился к себе в комнату. Последние дни он из комнаты почти не выходил, даже обедал у себя. У кровати валялась стопка книг, но вряд ли он был в состоянии читать.

На следующий день рано утром майор абвера Георг фон Шлоссер улетел в Берлин. На аэродроме его провожали фрегатен-капитан Целлариус и накануне вернувшийся гауптштурмфюрер Маггиль. «Дело русского агента» полковника Редлиха слушалось при закрытых дверях, после чего полковника поставили к стенке. На груди гауптштурмфюрера поблескивала новая медаль. Все были довольны. Уже поднимаясь в самолет, обернувшись, Шлоссер взглянул на эту медаль и подумал, что, возможно, именно смерть Редлиха окончательно убедила русских в правдивости полученной информации.

«Шлоссер застрелится! Безусловно! Вернувшись из Берлина и выяснив, что операция „Троянский конь“ провалена, он застрелится. Боже, как нелепо!.. Он застрелится, и все полетит к чертовой матери!»

Скорин медленно встал из-за стола, сделал несколько шагов по комнате.

Ведь он уже думал об этом. Что делать? Лота. Единственное средство! Шлоссер влюблен, и любимую в руках, гестапо не оставит.

Скорин посмотрел в угол комнаты, где выстроилась шеренга разнокалиберных бутылок, и удовлетворенно присвистнул, затем взял с подоконника почти полную бутылку коньяку, вылил ее в умывальник и пустую поставил в угол. Этим он занимался уже дней десять. Чтобы выглядеть соответственно, Скорин ежедневно читал до пяти-шести утра, благо белые ночи предоставляли возможность не зажигать свет, спал не раздеваясь, вставая, не брился, выпивал рюмку коньяку — для запаха. Нельзя, чтобы у Шлоссера зародились какие-либо подозрения раньше времени.

Сегодня он решил «взять себя в руки».

Пока унтер бегал за кипятком, Скорин собрал разбросанные по всей комнате книги, уложил их аккуратно на столе.

— Прошу, господин капитан. — Унтер поставил на умывальник кувшин с кипятком.

Скорин лишь кивнул и сухо сказал:

— Комнату убрать. Завтракать я буду в гостиной.

— Слушаюсь, господин капитан! — Унтер даже козырнул.

Морщась от боли — многодневная щетина поддавалась с трудом, Скорин побрился. Когда он наконец закончил, унтер принес вычищенную, отглаженную форму и сверкающие сапоги.

— Завтрак готов, господин капитан.

Скорин не ответил, и, пятясь, унтер выскользнул из комнаты.

Когда Скорин, заканчивая завтрак, просматривал газеты, в гостиной появилась Лота.

— С добрым утром, капитан. — Она села напротив и быстро взглянула на Скорина. Ее приятно удивил его свежий, вылощенный вид.

— С добрым утром, Лота, — запоздало ответил Скорин. — Хотя и не вижу, почему оно для вас доброе. — Он показал на газету. — Доктор Геббельс с трудом подыскивает слова, объясняя немцам, почему их жизнь с каждым днем становится все тяжелее.

— Я не читаю газет, — ответила Лота. — Вы прекрасно выглядите, капитан. Я рада за вас.

Скорин поклонился.

— Благодарю. Я давно почувствовал ваше расположение.

— Зря иронизируете.

— Как никогда серьезен. Пойдемте на прогулку?

Лота торопливо позавтракала, забежала в комнату переодеться. Как все чудесно складывается; барон просил привести капитана в порядок. Русский прекрасно выглядит, Георг будет доволен.

Они шли по улице — солидный, несколько усталый, прихрамывающий капитан вермахта и миловидная беззаботная девушка. Никто не обращал внимания, что за этой счастливой парой неотступно следует охрана.

Все эти дни Костя Петрухин круглосуточно следил за особняком, сейчас, держась поодаль, он двинулся следом за Скориным. Через некоторое время Костя обогнал друга. Убедившись, что Скорин его заметил, Костя задержался у витрины фотоателье и отошел. Дойдя до фотоателье, Скорин остановился, с улыбкой спросил:

— А не сфотографироваться ли нам на память? — Он скользнул взглядом по витрине. — Было бы забавно вспомнить. — С витрины на Скорина смотрели жена и сын, через фото красовалась аккуратно выведенная надпись: «Ish libe dich»[3].

Лота рассмеялась.

— Взгляните, какая прелесть, капитан. До чего же мы, немцы, сентиментальны.

— Действительно. — Скорин пошел дальше, изредка поглядывая на шагающего впереди Костю. — «Я люблю тебя».

— Как? — Лота остановилась, недоуменно посмотрела на своего спутника и покраснела.

— Вы сказали: сентиментальны? — Скорин не замечал смущения девушки. — Люди не должны бояться этих слов. Особенно во время войны. Это очень важно — знать, что тебя любят. — Скорин смутился и попытался перейти на шутливый тон: — Я не немец, а тоже сентиментален.