Вариант Юг

Здесь, когда уже рассвело, я смог подробно разглядеть людей, которые находились в плену у красных, и зрелище не из приятных, поскольку не было среди них такого, у кого не имелось бы на теле ран. Все это скопище гражданских и еще несколько дней назад, не принимавших никакого участия в Гражданской войне людей, сидело возле развалин какого-то дома и практически не шевелилось. Они ничего не хотели, не плакали, не голосили и не требовали к себе внимания. Просто сидели и тупо ждали команду, которая указала бы им, что они должны делать дальше.

Как можно из разумного существа сделать растение я знал, все же на Кавказе воевал, и сам многие пыточные приемы горцев, курдов и турков мог использовать без угрызений совести. Но все это касалось воинов, людей, профессия которых война, а здесь были совершенно обычные люди. Вот сидит пожилой и абсолютно седой дедушка, может быть, чиновник или профессор. Рядом с ним, в оборванной в хлам одежде молодой парень, скорее всего, студент или кадет. А за ними, спрятавшись за спинами, старушка в платке и душегрейке. Прохожу мимо и, неожиданно для меня, эта пожилая женщина, испуганно выглядывающая из-за плеча «студента», подает голос:

- Подъесаул Черноморец?

Резко обернувшись, я пристально всматриваюсь в лицо старушки. Голос знаком, а вот внешность совершенно неизвестна. Проходит несколько секунд, и я все же узнаю эту женщину, которая оказывается Лизаветой Алексеевной Артемьевой. Как же она изменилась и куда подевалась та ослепительная строгая красавица, с которой меньше двух месяцев назад я пил чай? Черт! Будь проклята эта война, из-за которой страдают мирные люди, и будь прокляты большевики, принесшие в наши края не просто смерть, а издевательства и мучения, превращающие молодых женщин в старух!

- Лизавета Алексеевна, что с вами произошло?! Где ваш ребенок?! - присев на корточки перед Артемьевой, спросил я.

Ответа нет, и только полный горести взгляд, неизбывная тоска, навечно поселившаяся в них, и слезы, которые сами собой катятся по щекам Артемьевой, говорят о том, что с ней произошло. Ну и что тут сделаешь? Да и надо ли что-то делать помимо того, что уже происходит? Все что я могу - отправить жену офицера в дом купца Зуева и написать записку Анне Ерофеевне, с просьбой помочь повредившейся в уме женщине. Бог даст, она придет в себя и сможет как-то жить дальше. А мне остается продолжать войну и стремиться, чтобы подобных трагедий происходило как можно меньше.

Дон. Февраль 1918 года.

Новый рабочий день начинался для Василия Котова с того, что его разбудил старший товарищ из структуры ВЧК Абрам Хейфец, который огорошил моряка совершенно неожиданным вопросом:

- Котов, ты русский?

- Абрам, а к чему ты это спрашиваешь? - садясь на кушетку и протирая заспанные глаза, поинтересовался Василий.

- Надо, - Хейфец присел рядом.

- Ну, русский, - ответил Котов.

- Это очень хорошо. Значит, в командировку поедешь.

- Куда? В Таганрог?

- Нет. В Таганроге чекистов хватает, и после того как там генерала Ренненкампфа исполнили, в городе тихо. Поведешь бронепоезд на станцию Куберле, окажешь поддержку местным отрядам Красной Гвардии и присмотришься к командирам соединений.

- А где эта самая станция и, причем здесь моя национальность?

Абрам Хейфец, курчавый полноватый брюнет сорока пяти лет, оставивший немало своего здоровья на царских каторгах и тюремных пересылках, снял с носа пенсне, стал протирать его стекла белоснежным платочком и пояснил:

- Станция эта в Сальских степях, по которым сейчас атаман Попов бегает. А национальность нужна для того, чтобы казаки и иногородние, которые за красными командирами пошли, тебя за своего приняли. А то белые гады еврейский вопрос при каждом удобном случае вспоминают, и у несознательного темного народа, особенно у рядовых казаков, что ни большевик, так обязательно жид пархатый. Кто-то подобное воспринимает с пониманием, но у большинства местных жителей, которые могли бы выступить на нашей стороне, это вызывает негатив, а он нам сейчас не нужен, обстановка и без того сложная.