Варяги без приглашения

– Сложно… – сказала она. – Во-первых, не хочу я возвращаться (я взмахнул крыльями и взлетел на седьмое небо и выше, выше…), во-вторых, наши, кажется, чего-то не рассчитали или не ждали. Вы какие-то особенные, с остальными было проще, у нас принято считать, что любая цивилизация, не достигшая Эры Изобилия, достойна только жалости, вы же полностью подходите под стандарт неблагополучных, отсталых, но в вас что-то есть, то ли ваши книги, то ли, не знаю, как сказать… Я не знаю, как это выразить, нас не учили думать о таких вещах…

– Жанна ты, Жанна, – сказал я, не зная, что же еще сказать.

– Догадываюсь, что тебя мучает, – тихо сказала Жанна. – Так вот, я не хочу, чтобы у нас с тобой было по обязанности, понимаешь? Я тебя люблю, Борька. Смешно, да? Жена впервые объясняется мужу в любви на третий день после регистрации. А муж ей вообще еще не объяснился.

– Жутко смешно… – согласился я.

Утром меня поднял с постели длинный звонок, и снова на площадке стоял Белоконь во всем своем мотоциклетном великолепии. Он ничего не сказал, не поздоровался, стоял и смотрел.

– Здорово, – сказал я сквозь зевок.

– Что ты затеял?

– Ничего.

– А почему не едешь?

– Куда?

– Да к Иванову же!

– Я же не знаю, где живет Иванов, – сказал я, проснувшись окончательно.

– Ну что ты чепуху мелешь? Зачем ты его вызывал?

– Никуда я его не вызывал, – сказал я. – В чем дело?

– Десять минут назад мне звонил Иванов, – сказал он быстро. – И говорил, что ты назначил ему встречу за городом у поворота на дачи, но тебя все нет, а телефон твой не отвечает.

– Ер-рунда, – сказал я, вернулся в комнату и поднял трубку. Телефон молчал, гудков не было…

…Я миновал щит с двойным напутствием "Добро пожаловать. Счастливого пути", – смотря с какой стороны ехать. Я ехал из города, и мне желали счастливого пути. Я прибавил газу, теперь я уже не сомневался, что Иванова выманили в это уединенное место, именно выманили, и если учесть, что кое для кого он представлял нешуточную угрозу, а уединенные места всегда были сопряжены с нехорошими делами, а Иванова кое-кто всерьез ненавидел… Но неужели это возможно? Возможно такое?

Оставалось уповать на неизвестные нам законы Сообщества. Но кроме "филантропов", вынужденных их соблюдать, существовал еще Горчаков, не подписывавший никаких конвенций и не подпадавший под юрисдикцию заоблачных законов. Я знал о нем мало, но чувствовал, что этот человек пойдет на все, защищая то, что считает своими идеалами, вопрос только в том, на какие методы он решится, что окажется у него в руках…

Дорогу разделял барьер – узкая полоса зеленой травки, стиснутая ноздреватыми бетонными поребриками. Издали я увидел светлый плащ. Иванов прохаживался на противоположной стороне, возле серого короба автобусной остановки, разрисованного нравоучительными картинками на темы безопасности движения с Волком и Зайцем в главных ролях. Я затормозил, выскочил из машины и побежал на ту сторону. Иванов увидел меня, приветственно взмахнул рукой. Отчаянно заскрипели тормоза, рядом встала бежевая "Волга"; опущенное стекло правой передней дверцы, долгая, оглушительная автоматная очередь, душный запах пороха и жесткое, застывшее лицо Горчакова над стволом.

Шевельнуться я не мог и успел подумать, что настала моя очередь, а еще – что это глупо, обидно и рано.

Мотор взревел, "Волга" унеслась в город. Я встал на колени рядом с Ивановым и попытался поднять его за плечи. Жутко на него смотреть, кровь была везде, но он еще жил, смотрел сквозь меня, не видя, и что-то громко говорил на незнакомом языке. На шоссе было тихо и пусто.

Мне наконец удалось его приподнять, он был страшно тяжелый.

– Иванов! – закричал я ему в лицо.

Он увидел меня, и я чувствовал, какие страшные усилия он прилагает, чтобы смотреть на меня осмысленно, сказать что-то сквозь красную пену на губах.

– Бор-ря… – выговорил он. По моим ладоням ползла горячая кровь. – Третий, ты третий, по тебе… те двое уже… по тебе… гласность… только так…

Его лицо застыло, и кровь хлынула на подбородок. Я понял, что это конец, осторожно, как будто нужна еще была осторожность, опустил его на бетон, подставив ладонь, чтобы не ударилась голова. Случилось странное – словно на секунды открыли дверь в иной мир. Я услышал переливчатые звуки, чьи-то голоса – сердитые, печальные, чей-то плач, чьи-то яростные возгласы. Я понял, о чем они говорят, хотя не разобрал ни слова.

Кто-то сказал: "Мерзавец!" Кто-то осторожный поторопился напомнить: "Я же говорил, не так нужно было, все иначе…" А кто-то просто плакал, потому что из всех звездных Ивановых этот был единственным…

Иванова не стало. Кровь на бетоне и у меня на руках осталась, а его не было, его забрали, и дверь в иной мир захлопнулась. Неужели навсегда?

Я поднялся с колен и сел на ободранную скамейку. Мимо промчался КамАЗ помидорного цвета, без натуги тащивший двадцатитонный красный контейнер с иностранной маркировкой. Придорожный мусор закружился в крохотном смерче и улегся до следующей машины.