Варфоломеевская ночь

Решающий день был уже близок, когда внезапно арестовали Ла Моля вместе с его приятелем Коконнасом. И все же это не препятствовало заговорщикам, они могли бы осуществить побег, тем более что их все еще ждали в Седане союзные войска протестантских князей Германии. Но Франциск Алансонский внезапно увидел, что его кузен вовсе и не собирается бежать; наоборот, он был весел и беспечен, и все время проводил в любовных интрижках и играх в бланш, ломбр[72] и бильбоке. Как в Лувре. А на прямой вопрос Алансона Генрих попросту ответил, что вполне доволен жизнью и не помышляет ни о чем, как о верноподданническом долге по отношению к королю Франции Карлу IX.

Месье, решивший, что Генрих ведет двойную игру и хочет бежать один, принялся следить за ним, но его подозрения в неискренности кузена не подтвердились. Мало того, Генрих посоветовал ему ни на что не решаться, ибо если внезапно арестовали двух его фаворитов, без которых им, кстати говоря, не обойтись, то значит, надо предполагать раскрытие заговора, в связи с чем им больше ничего не следует предпринимать. Да они и не смогли бы, лишившись Ла Моля и Коконнаса, в руках которых были нити заговора, а потому пусть эти двое отвечают теперь сами, тем более что служат они вовсе не ему. Алансон забил тревогу и начал мучительно размышлять, как выпутаться из данной ситуации. Вдруг объявили о приказе короля немедленно арестовать заговорщиков и подвергнуть их самым суровым мерам наказания, включая пытки и казнь.

Ла Моля и Коконнаса пытали самыми изощренными способами в подвалах Консьержери, и они на следующий же день выдали не только Алансона и Генриха, но и остальных участников заговора, которых оказалось не так уж и мало.

Некоторые, такие как Жан де Бовуар и Ив де Брион, попросту смотрели далеко в будущее. Неизвестно, какая будет власть, но Бурбоны ближе всех к трону, так сказали им Руджиери и Грантри. И потом, так или иначе, а принцы молоды, и когда они станут королями, то вспомнят о тех, кто помог им в трудную минуту. Грантри, кстати, оказался шпионом и информировал Екатерину Медичи о действиях каждого участника заговора, но упустил след Тюренна и Торе, которых так и не смогли поймать.

Был замешан здесь и Козимо Руджиери, мотивы поведения которого, впрочем, остались неясны. Однако и после ареста астролог внушал всем не меньше страха, чем до него. Сама королева побаивалась его, Карл и вовсе трепетал, когда однажды увидел в пламени жаровни свое отражение; а потому над ним учинили скорый суд и отправили в ссылку в Марсель, на галеры, которыми командовал один из Гизов. Впрочем, наместнику Прованса очень быстро пришелся по душе маг, колдун, астролог и прорицатель, мигом наславший порчу на недруга, и он открыл для него астрологическую школу, о чем не сообщил никому, зато доходы от этого предприятия с удовольствием клал в карман.

Принца и наваррского короля привлекли к высшей судебной инстанции — парламентскому суду. Алансон немедленно во всем признался и выдал всех участников заговора, упомянув также и Монтгомери, который, по его словам, должен был пройти победным маршем из Нормандии в Иль де Франс и во главе армии гугенотов осадить Париж. Екатерина тут же простила непутевого сына, на которого, в общем-то, никогда и не смотрела серьезно, и отправила его под охраной в столицу, где за ним стали следить пуще прежнего, где на окнах были все те же решетки, а его стражи ежедневно осматривали комнату, в которой могли прятаться новые заговорщики.

Генрих Наваррский, который неосторожными ответами на каверзные вопросы мог навлечь беду на себя и своих приближенных, предпочел действовать через свою супругу Маргариту, на ум которой полагался и которой доверял, ибо она была посвящена во все тайны матери. Они вместе составили речь, с которой Маргарита и выступила в суде в защиту мужа. Члены парламента остались довольны тем, как удачно была составлена эта бумага, ниспровергающая все попытки очернить сына Жанны Д'Альбре, а королю и его матери Генрих поклялся, что никогда не имел намерения выступить против них ни с оружием в руках. Все обвинения выдвинули против него недруги, которые являются чистейшей клеветой, рассчитанной на то, чтобы опорочить его честное имя в глазах короля, представив как главу политиков, мечтающих о смене правительства. Король тут же простил его и в присутствии двора запретил матери впредь заниматься клеветой, подлогами и шантажом по отношению к своему кузену Генриху. Последний ко всему добавил, что всегда любил короля как брата, а тещу как собственную мать и не намерен отказываться от той жизни, которую он ведет при дворе лучшего из монархов Европы.