Варфоломеевская ночь

— Право же, вы меня пугаете, дорогая моя!

— Ничего… еще ничего, — произнесла она глухим голосом. — Ужасный бой у этих часов! С каждым ударом как будто раскаленное железо входит мне в голову!

Мержи не нашел лучшего лекарства и лучшего ответа, как поцеловать склонившийся к нему лоб. Вдруг она вытянула руки, положила их на плечи возлюбленному и, продолжая находиться в полулежачем положении, уставилась на него блестящими глазами, которые, казалось, готовы были его пронзить.

— Бернар, — сказала она, — когда ты обратишься в католичество?

— Милый ангел, не будем говорить об этом сегодня: тебе от этого будет хуже.

— Я больна от твоего упрямства… но тебе до этого нет дела! К тому же время не терпит; я и на смертном одре, до последнего моего дыхания не переставала бы увещевать тебя.

Мержи хотел закрыть ей рот поцелуем. Довод этот довольно хороший и может служить ответом на все вопросы, которые любовнику может задать его возлюбленная. Но Диана, которая обычно шла ему навстречу, на этот раз с силою и почти с негодованием оттолкнула его.

— Послушайте, господин де Мержи, я все дни плачу кровавыми слезами при мысли о вас и вашем заблуждении. Вы знаете, люблю ли я вас. Судите сами, каковы должны быть мои страдания, когда я подумаю, что тот, кто для меня дороже жизни, может в любую минуту погибнуть душой и телом.

— Диана, вы знаете, что мы условились больше не говорить на эту тему.

— Следует говорить об этом, несчастный! Кто знает, остался ли тебе еще хотя бы час, чтобы покаяться?

Необыкновенная интонация ее голоса и странные фразы невольно напомнили Мержи необычные предупреждения, только что полученные им от Бевиля. Помимо воли он был взволнован этим, но сдержался и приписал это усиление проповеднического жара исключительно ее благочестием.

— Что вы хотите сказать, дорогая моя? Или вы думаете, что потолок сейчас упадет мне на голову нарочно, чтобы убить гугенота, как прошлой ночью на нас упал ваш полог? Тогда, к счастью, мы отделались только небольшим облаком пыли.

— Ваше упрямство приводит меня в отчаянье! Послушайте, мне приснилось, что ваши враги собираются убить вас; я видела, что, весь в крови, раздираемый их руками, вы испустили последнее дыхание, раньше чем я успела привести к вам своего духовника.

— Мои враги? По-моему, у меня их нет.

— Безумец! Разве вам не враги все, кто ненавидит вашу ересь? Разве это не вся Франция? Да, все французы должны быть вашими врагами, пока вы остаетесь врагом господа бога и церкви.

— Оставим это, моя королева! Что касается ваших сновидений, обратитесь за толкованием их к старой Камилле, я в этом ничего не понимаю. Поговорим о чем-нибудь другом. Вы, кажется, были сегодня при дворе, там, вероятно, вы и схватили эту мигрень, которая вам причиняет такие страдания, а меня выводит из себя.

— Да, я вернулась оттуда, Бернар. Я видела королеву и вышла от нее… с твердым решением сделать последнюю попытку заставить вас переменить… Это надо сделать, это непременно надо сделать!

— Мне кажется, — прервал ее Бернар, — мне кажется, моя дорогая, что раз, несмотря на ваше нездоровье, у вас хватает силы проповедывать с таким пылом, — с вашего позволения, мы могли бы провести время еще приятнее.

Она встретила эту шутку пренебрежительным и разгневанным взглядом.

— Отверженный! — сказала она вполголоса, будто самой себе. — О, почему я перед ним такая слабая? — Затем продолжала более громким голосом: — Я вижу ясно, что вы меня не любите и цените меня не более, чем какую-нибудь лошадь! Только бы я служила для вашего наслаждения, а что за дело до того, что у меня сердце разрывается от муки… Ведь только ради вас, ради вас одного я переношу угрызения совести, в сравнении с которыми все муки, что может выдумать человеческая ярость, — ничто! Одно слово, слетевшее с ваших уст, могло бы вернуть мир моей душе; но слова этого вы никогда не произнесете. Вы не захотите пожертвовать ради меня ни одним из ваших предрассудков.

— Диана, дорогая, за что такая немилость. Будьте справедливы, вернее — не будьте ослеплены вашим религиозным рвением. Ответьте мне: найдете ли вы другого раба, более покорного, чем я, во всем, что касается моих поступков и мыслей? Но нужно ли вам повторять, что я могу скорее умереть за вас, чем принять вашу веру!

Она пожимала плечами, слушая его и смотря на него с чувством, доходившим почти до ненависти.

— Я не могу, — продолжал он, — ради вас сделать так, чтобы мои темно-русые волосы стали светлыми. Я не могу для вашего удовольствия изменить форму своего телосложения. Вера моя — часть моего тела, и оторвать ее от меня можно только вместе с жизнью. Пусть мне хоть двадцать лет читают проповеди, — все равно меня не заставят верить, что кусочек пресного хлеба…