Варфоломеевская ночь

Лакей передал Мержи письмо, только что принесенное королевским пажом. Мержи открыл его и удивился, равно как и его брат, увидя там приказ о производстве Мержи в корнеты. Королевская печать была прикреплена к этому документу, составленному по старой форме.

— Что за черт! — воскликнул Жорж. — Вот совершенно неожиданная милость. Но как же Карл IX, который не знает о твоем существовании, мог прислать тебе приказ о производстве в корнеты?

— Я думаю, что обязан этим г-ну адмиралу, — сказал Мержи. И тут он рассказал своему брату историю таинственного письма, которое он распечатал с таким мужеством. Капитан смеялся над концом приключения.

VIII. Диалог между читателем и автором

— Ах, господин автор, что за прекрасный случай для вас нарисовать ряд портретов, и каких портретов. Сейчас вы поведете нас в Мадридский замок, в самый центр двора. И какого двора! Сейчас вы нам покажете этот франко-итальянский двор. Познакомите нас по очереди со всеми выдающимися личностями. Сколько интересных вещей сейчас мы узнаем! И как должен быть интересен день, проведенный среди такого количества великих людей!

— Увы, господин читатель, о чем вы меня просите? Я был бы очень рад обладать талантом, нужным для того, чтобы написать историю Франции; я бы не стал писать побасенок. Но скажите на милость, почему вы хотите, чтобы я знакомил вас с людьми, которые не должны играть никакой роли в моем романе?

— Вы сделали большой промах, что не дали им какой-нибудь роли. Как! Вы переносите меня в 1572 год и думаете обойтись без характеристик стольких замечательных людей? Полно! Тут нечего колебаться. Начинайте; я даю вам первую фразу: «Двери в гостиную открылись, и можно было видеть…»

— Но, господин читатель, в Мадридском замке не было гостиной, — гостиные…

— Ну, хорошо, тогда: «Большой зал наполнен толпою… и т. п… среди которой можно было заметить…»

— Кого же вы хотите там заметить?

— Черт возьми! primo[38], Карла IX[38].

— Secundo[39]?

— Постойте. Сначала опишите его костюм, потом его наружность и, наконец, его нравственную характеристику. Так поступают теперь все романисты.

— Его костюм? На нем было охотничье платье с большим охотничьим рогом на перевязи.

— Вы очень кратки.

— Что касается его наружности… погодите. Ей-богу, вы бы отлично сделали, если бы посмотрели его бюст в Ангулемском музее. Он находится во втором зале, № 98.

— Но, господин автор, я живу в провинции; что же вы хотите, чтобы я специально приехал в Париж посмотреть бюст Карла IX?

— Ну, хорошо, представьте себе молодого человека, довольно хорошо сложенного, с головой, немного ушедшей в плечи; он вытягивает шею и неловко выставляет вперед лоб; нос у него немного толстоват; губы у него тонкие, рот широкий, верхняя губа очень выдается; цвет лица землистый; большие зеленые глаза никогда не глядят прямо на человека, с которым он разговаривает. Впрочем, в глазах его нельзя прочитать: «Варфоломеевская ночь» или что-нибудь в таком роде. Совершенно нельзя. Выражение у него скорей тупое и беспокойное, чем жестокое и свирепое. Вы представите его себе довольно точно, вообразив какого-нибудь молодого англичанина, входящего в гостиную, где все гости уже сидят. Он идет вдоль шпалеры разряженных дам, которые молчат при его проходе. Зацепив за платье одной из них, толкнув стул другой, с большим трудом он добирается до хозяйки дома; только тогда он замечает, что, задев за колесо при выходе из кареты, испачкал грязью рукав своего фрака. Вам, наверное, случалось видеть такие смущенные физиономии; может быть, даже вы сами смотрелись в зеркало, покуда светский опыт не дал вам уверенности в благополучности вашего появления…

— А Екатерина Медичи?

— Екатерина Медичи? Черт возьми, я не думал об ней. Полагаю, что это имя в последний раз пишется мною: это — толстая женщина, ещё свежая и, по слухам, для своего возраста еще хорошо сохранившаяся, с толстым носом и поджатыми губами, как у человека, испытывающего первые приступы морской болезни. Глаза у нее полузакрыты, каждую минуту она зевает; голос у нее монотонный, и она совершенно одинаково произносит: «Ах, кто меня избавит от этой ненавистной беарнезки?»[40] и «Мадлен, дайте сладкого молока моей неаполитанской собаке».

— Отлично! Но вложите в ее уста какие-нибудь более примечательные слова. Она только что велела отравить Жанну д’Альбре, по крайней мере, прошла такая молва; это должно было отразиться на ней.

— Нисколько! Потому что, если бы это было заметно, куда девалось бы столь знаменитое ее притворство? К тому же в данный день, по самым точным сведениям, она говорила только о погоде, ни о чем другом.