Ванька Каин

Не шуми, мати, зеленая дубравушка,
Не мешай мне, добру молодцу, думу думати!
Что заутра мне, доброму молодцу, в допрос идти,
Перед грозного судью — самого царя.
Еще станет государь — царь меня спрашивать:
— Ты скажи, скажи, детинушка, крестьянский сын,
Уж как с кем ты воровал, с кем разбой держал,
Еще много ли с тобой было товарищей?
— Я скажу тебе, надежа, православный царь,
Всю правду скажу тебе, всю истину,
Что товарищей со мной было четверо:
Еще первый мой товарищ — то темная ночь,
А другой-то мой товарищ — был булатный нож,
А как третие — т товарищ — то мой тугий лук
А четвертый мой товарищ — то мой добрый конь,
Что рассыльщики мои-то калены стрелы.
Что возговорит надежа, православный царь:
— Исполать тебе, детинушка, крестьянский сын!
Что умел ты воровать, умел ответ держать,
Я за то тебя, детинушка, пожалую —
Середи поля хоромами высокими,
Что двумя ли столбами с перекладиною.

Для того, чтобы нас не обвиняли в идеализации такой личности, как Каин, и в возведении простого вора в тип народного героя, мы позволяем себе привести слова г. Безсонова в доказательство того, что эту песню действительно мог петь Каин в темнице и что песню эту народ приписывал действительно Каину. Каин, документально известно, в заключении своем пел (по документам г. Есипова): пел с товарищами, пел, конечно, и один. Всю жизнь любя песни и играя в них роль, он не мог не петь: должен был петь теперь, когда дела сводились к развязке, и серьезной. Не дрогнуть, не задуматься, не погоревать нельзя было; для этого не нужно было присесть и сочинить, были песни готовые, принесенные издали, слышанные вокруг. Момент, может статься, лучший в жизни Каина, перед смертью вызвал в памяти и душе его лучший образец творчества, лучшую и старшую песню. Весь вопрос идет к тому, точно «применил» ли к себе песню Каин, или «специализировал» ее, чтобы общее достояние народа сделалось его собственным и после опять возвратилось в народ с его личным образом или именем? С этой стороны всего важнее начало: «Не шуми, мати, зеленая дубравушка, не мешай мне, доброму молодцу, думу думати». Положительно утверждаем, что в истории нашего народного творчества, ни прежде Каина не встречается песня с этим началом, ни после не попадается другой с тем же началом, ни сама она, приписанная Каину, никогда не имеет начала другого… Весь народ наш целиком, где ни поет и где мы его ни слышим, единственно эту песню называет всегда Каиновою и постоянно ему приписывает: его песня и об нем; о Каине поет только с этим началом, не знает начала другого и с тем же началом не поет ни о ком другом. И напев везде в народе одинаков… Нужды нет, что по основе песня эта старше, что образы и выражения ее не применяются прямо ко внешней действительности Каина; нужды нет, что песня выше, лучше, подлиннее, народнее всего Каинова прошлого: народ входит в его положение перед казнью, народ признает, что в этом настроении Каин был народнее, подлиннее, лучше, выше, даже старше самого Каина, ближе к древнему и высшему, творческому типу народному. В эту минуту преступник для нашего народа становится только «несчастным». А кто знает? Может статься, на эту страшную и высокую минуту, и хоть только на минуту, народу вспоминались из прошлого Каина те труды, которые в ряду преступлений отдавал он защите крестьян, крепостных и рекрутов! А эти труды бывали. Как бы ни было относительно песни, общее предание гласит то же: отступя от слоев «простонародных», слои общественные всегда были и остаются того же убеждения. Не можем забыть впечатлений нашей ранней молодости, как старик Д. Н. С — в, человек в высокой степени почтенный, лучших сфер нашего общества, семейный, литературный, богатый, певал нам эту «Каинову» песню одушевленным и растроганным голосом, с пылавшими взорами… Мы и после встречали то же самое чувство, и глубину взволнованной души, и безотрадную грусть, и некоторую восторженность напева от многих других: многие вовсе не знали при этом «действительного» Каина, как мы знаем его теперь по документам — все одинаково знали и сознавали «творческого».