Ваниль

Зная мужчин, я понимала, что он нас не отпустит. Он будет неподвижно стоять, положив руки на бедра, злобно смотря на меня и с вожделением на Лейлу. Я всегда остерегалась пастухов, особенно с похотливыми глазами. Я знала, что, пока они пасли стадо, одиночество разжигало их аппетит, и им было так же легко наполнить отверстие, как опустошить сосуд. Именно тогда, да простит меня Бог, у меня появилась идея. Я подумала, что пыл этого парня расколдует любое влагалище, будь оно скрыто или открыто. Его член должен бить, как палка, и ворочаться, как животное в траве.

Я отвела Лейлу в сторону и прошептала ей на ухо:

— Мы можем проверить, закрыто ли твое влагалище, сейчас или никогда.

Малышка посмотрела на меня так, будто услышала оскорбление.

— Здесь безлюдные места, — добавила я, не обращая на нее внимания. — Никто нас не застанет. Притворись, что уступаешь, но как только почувствуешь его бугорок, поднимись и кричи. Я прибегу тебе на помощь.

— Но, тетя, я не знаю этого мужчину!

— Тебе не нужно его знать. Тебе нужно только подтвердить, что его член поднимется, когда почувствует тебя.

— Это не повод…

— Послушайся, и ты не пожалеешь.

Я видела, как Лейла легла в траву, словно маленький барашек, пока я пряталась за стволом дерева, и мужчина накрыл ее наполовину обнаженным телом. Несколькими секундами спустя он поднялся и ушел, не требуя большего.

Лейла тоже поднялась, испуганная, как попавший в ловушку заяц, с застрявшими в волосах веточками.

Я подбежала к ней:

— Ну?

— Я не знаю. Что-то скользнуло между моими бедрами. Но я сразу же почувствовала теплую жидкость…

— Это преждевременное семяизвержение, девочка моя. Неудачно, но такова половина мужчин!

Я добавила, чтобы успокоить ее:

— Но он встал, это хороший знак! Это означает, что колдовство в тебе, а не в мужчинах, которые к тебе приближаются.

Она не казалась убежденной. Я добавила:

— Если только это не была твоя собственная жидкость…

— Почему? Женщины мочатся на мужчин?

Во имя Аллаха! Мне придется как можно быстрее объяснить этой простушке самые простые вещи о любви.

***

После первого приключения мы вернулись на дорогу. Это было хорошим предзнаменованием. Путешествие обещало быть интересным, и я должна была придумать средство, чтобы все запомнить. Эти мысли напомнили мне о детской привычке подсчитывать истории, которые случались у меня с мальчиками, будь то простой взгляд искоса или тайный поцелуй, и завязывать узлы на платке, который я прятала в глубине маминого сундука. Я скрывала от семьи сколько секретов, сколько добычи попадало в мое логово. После смерти мужа я изменила систему, отмечая появление каждого нового любовника иглой ежа, кладя ее в шкатулку с карандашами для бровей. Я смеялась в одиночестве, говоря себе: «Это милосерднее, чем отрезать им члены, чтобы украсить ими полки, этим диким животным наподобие Садека!»

И такие дикие животные, как мой покойный муж, существуют везде, к примеру, тот развратник, за которого выдали мою двоюродную сестру Арем, мать маленькой Бадры. Он не стеснялся обливать свою супругу спиртом, жечь ее, как дичь, потому что застал ее на пороге, когда она наблюдала за кавалькадой всадников. Это было десять лет назад. В тот день, когда я решила покинуть мою родную Берберию и в последний раз обняла мою внучатую племянницу Бадру.

— Через час мы увидим крышу вокзала Аин Хары.

— Слава Аллаху, — вздохнула Лейла.

— Не забудь, что для тех, кого мы встретим, ты моя дочь. Эта ложь облегчит наши поиски и избавит от чужого любопытства.

Она кивнула головой в знак согласия.

Я посмотрела назад: никого, ни пастуха, ни овечки. Я спросила:

— Ты когда-нибудь видела мужской орган?

— Никогда.

— Даже твоего мужа?

— Нет, я не решилась.

— Ты не разу не видела отца и мать в постели?

— Они не спали вместе.

И как вы появились на свет, твои сестры и ты?

— Божьей милостью.

— Ну и ну!

Я смеялась над таким невежеством! В моей деревне даже нам, затворницам, удавалось узнать об этом больше. Мои родители напрасно притворялись, что не трогали друг друга, вся фратрия[3] знала, что отец залезал на мать, по слишком громкому дрожанию деревянных планок. Так как мама имела привычку спать с младшими детьми, нам по очереди приходилось быть свидетелями любви, кроме моего брата-инвалида, который рос в неведении. Оказываясь в постели, мама шептала: «Ну, мужчина, твой котелок ждет тебя, и он кипит!» Хватало этой шаловливой фразы, невинного вызова, слов, заменяющих афродизиаки, чтобы отец ей овладел. Они оба наклонялись над ребенком, лежащим между ними, чтобы посмотреть, спит ли он. Лично я не моргала. Тогда папа ложился на маму. Она всегда была внизу, и вес мужчины, казалось, ее не стеснял. Я чувствовала, что простыня скользит, когда мама тащила ее рукой. Вообще-то, было трудно понять, что тащит простыню — рука, зубы или ноги, но, оставшись обнаженной, я начинала дрожать. Мои отец что-то бормотал, а я молчала. Только то, что она сжимала простыню, доказывало, что она жива.