Вампир Лестат

– В этом веке так много говорят о первобытном благородстве, – стал объяснять он, – о развращающей силе цивилизации, о том, какими путями человек может вновь обрести утраченную невинность. Все это на самом деле ерунда и глупость. Настоящие первобытные люди в удовлетворении собственных потребностей и в своих желаниях могут быть истинными чудовищами. Их никак нельзя считать воплощением невинности. Равно как и детей. Именно цивилизация породила людей невинных. Это они оглядываются вокруг и задают один и тот же вопрос: «Что же все-таки происходит на свете?»

– Согласен, но только меня нельзя назвать невинным, – пожал плечами я. – Скорее неверующим. Я веду свое происхождение от людей, не верящих в Бога, и я рад этому. Но я на практике познал, что такое добро и зло. Как тебе хорошо известно, я – Тифон, убийца собственного брата, а вовсе не убийца Тифона.

Он улыбнулся, слегка приподняв брови. Чтобы выглядеть человечным, ему не обязательно нужно было улыбаться. Даже когда лицо его оставалось совершенно гладким и на нем не было ни единой морщинки, оно все равно время от времени отражало его чувства.

– Однако ты не ищешь оправдания своим поступкам, – заметил он. – Вот это я и называю невинностью. Ты виновен в гибели смертных только потому, что тебя превратили в нечто такое, что питается кровью и смертью, но тебя нельзя упрекнуть ни во лжи, ни в том, что ты придумываешь, хотя бы для одного себя, какие-либо оправдания.

– Да, это так.

– Утрата веры в Бога, возможно, и есть первый шаг к невинности, – продолжал он, – утрата чувства греховности и желания повиноваться, отказ от неискренней печали по поводу того, что кажется утраченным.

– Значит, ты называешь невинностью не отсутствие опыта, а отсутствие иллюзий?

– Скорее отсутствие потребности в иллюзиях. Любовь и уважение к тому, что находится рядом с тобой, перед твоими глазами.

Я вздохнул и впервые за все время нашего разговора откинулся в кресле, обдумывая услышанное и пытаясь понять, какое отношение это может иметь к Ники, вспоминая, что Ники говорил о свете, всегда только о свете. Имел ли он в виду именно это?

Мариус тоже погрузился в размышления. Он по-прежнему сидел, опершись о спинку кресла, устремив взгляд в ночное небо за распахнутыми окнами; брови его слегка сдвинулись, губы напряженно сжались.

– Однако меня привлекла не только твоя внутренняя сущность, – наконец снова заговорил он, – но и, если хочешь, твоя честность. Я говорю о том, как ты стал одним из нас.

– Значит, тебе известно и это?

– Да, мне известно все, – ответил он. – Ты появился в самом конце целой эры, когда мир стоит перед небывалыми переменами, о которых прежде не смели и мечтать. То же самое произошло и со мной. Я родился и достиг зрелости в те времена, когда уходил в небытие тот мир, который мы сейчас называем Древним. Старые понятия и верования изжили себя. Вот-вот должен был появиться новый бог.

– Когда же это было? – взволнованно спросил я.

– Во времена правления Августа Цезаря, когда Рим только-только стал империей, когда вера в богов, как бы высоки ни были ее цели и предназначения, умерла окончательно.

Я пришел в полное замешательство, и одновременно на лице у меня появилось восторженное выражение. Я ни на секунду не усомнился в правдивости его слов. Приложив ладонь ко лбу, я попытался прийти в себя.

А он тем временем продолжал:

– В те времена, как, впрочем, и сейчас, простые люди продолжали сохранять религиозные верования. Так же, как и сейчас, для них это было обычаем, суеверием, элементарной магией, исполнением обрядов, корнями уходящих в исчезнувшую древнюю эпоху. Однако мир тех, кто стоял у истоков этих идей, тех, кто управлял историей и двигал ее вперед, был лишен божественной веры, безнадежно извращен и испорчен. Нравы его были очень похожи на нравы современной Европы.

– Я думал о том же, когда читал Цицерона, Овидия и Лукреция, – сказал я.

Он слегка пожал плечами и кивнул.

– Понадобилось восемнадцать столетий, чтобы вновь вернуться к скептицизму и тому уровню практичности, который был обычен для нашего образа мыслей того времени. Однако история ни в коем случае не повторяется. Это поистине удивительный факт.

– Что ты имеешь в виду?

– Оглянись вокруг. В Европе происходят совершенно другие события. Цена человеческой жизни сейчас выше, чем когда бы то ни было. Человеческая мудрость и философия в соединении с научными открытиями и новейшими изобретениями вскоре полностью изменят жизнь людей. Однако я несколько отвлекся. Это вопрос будущего. Суть в том, что ты родился на самом пике старых представлений о жизни. То же самое случилось и со мной. Ты – дитя века неверия, и тем не менее ты не превратился в циника. Я тоже при аналогичных обстоятельствах не стал им. Мы оба с тобой, если можно так выразиться, выскочили из пропасти между верой и отчаянием.

А Ники рухнул в эту пропасть и погиб, подумал я.

– Вот почему, – произнес он, – твои вопросы в корне отличаются от тех, которые задают рожденные для бессмертия в век христианства, под сенью христианского Бога.