Вампир Арман

Первые несколько месяцев были настоящей оргией. Каждое новое убийство возбуждало меня сильнее, чем предыдущие, приводило в неописуемый восторг. Один только вид обнаженного горла доводил меня до такого состояния, что я становился похожим на зверя и не в состоянии был ни говорить, ни сдерживаться. Открывая глаза в холодной каменной темноте, я представлял себе человеческую плоть. Я ощущал, как прикасаюсь к ней голыми руками, и мечтал только о ней – никаких других событий для меня не существовало, они просто не имели ровным счетом никакого значения.

Долгое время после убийства мое тело вздрагивало от приятных ощущений, пока теплая ароматная кровь постепенно проникала во все уголки моего тела, наполняя удивительным теплом мое лицо.

Одного этого хватало, чтобы, ввиду моей молодости, увлечь и буквально поглотить меня целиком.

Но в намерения Мариуса не входило позволить мне, нетерпеливому юному хищнику, не думающему ни о чем, кроме того, чтобы безудержно насыщаться ночь за ночью, погрязнуть в крови.

– Ты должен начать всерьез заниматься историей, философией и юриспруденцией, – сказал он мне. – Теперь тебя ждет не университет Падуи. Твоя задача выжить и обеспечить себе возможность существовать вечно.

Так что, когда по завершении тайных вылазок мы возвращались в теплые комнаты палаццо, он усаживал меня за книги. Он в любом случае хотел отдалить меня от Рикардо и остальных мальчиков, чтобы они ничего не заподозрили о произошедших со мной переменах. Он даже сказал мне, что они «знают» об этой перемене, сознают они это или нет. Их тела знают, что я больше не человек, хотя их разуму потребуется время, чтобы принять этот факт.

– Проявляй по отношению к ним только внимание и любовь, только полное снисхождение, но держись на расстоянии, – говорил мне Мариус. – К тому моменту, когда они осознают, что свершилось немыслимое, ты уже убедишь их, что ты им не враг, что ты остался прежним Амадео, которого они любят, что, несмотря на перемены в тебе самом, к ним ты не переменился.

Это я понял. И тотчас проникся еще более глубокой любовью к Рикардо. И к остальным мальчикам.

– Но, Мастер, неужели они никогда тебя не раздражают? – недоумевал я. – Они же медленно соображают и так неуклюжи. Да, я люблю их, но ты, конечно, видишь их в более уничижительном свете, чем я.

– Амадео, – тихо сказал он, – они же все умрут. – Его лицо исказила гримаса скорби.

Я прочувствовал это моментально и всей душой, теперь я все так чувствовал. Чувства налетали, как вихрь, и мгновенно преподавали свой урок. Они все умрут. Да. В то время как я бессмертен. После этого я уже никогда не мог быть с ними нетерпелив и даже доставлял себе удовольствие, вволю наблюдая за ними и изучая их, никогда им этого не показывая, но упиваясь каждой деталью, как будто они обладали особой экзотичностью, потому что... они все умрут.

Всего здесь не описать, слишком много происходило событий. Не знаю, каким образом изложить хотя бы то, что мне открылось в одни только первые месяцы. И все, что я выяснил тогда, впоследствии находило свое развитие; знания мои углублялись.

Я чувствовал запах гниения, но также созерцал тайну роста, чудо цветения и созревания, и всякий процесс, будь он направлен к взрослению или к могиле, восхищал меня и завораживал, за исключением разрушения человеческого разума.

Изучение систем правления и законодательства было более сложной задачей. Хотя читал я теперь несравнимо быстрее, чем прежде, и практически мгновенно постигал суть прочитанного, мне приходилось заставлять себя интересоваться такими вещами, как история римского права с древнейших времен и великий кодекс императора Юстиниана, именуемый «Corpus juris civilis», который мой Мастер считал одним из превосходнейших письменных сводов законов во все эпохи.

– Мир меняется только к лучшему, – объяснял мне Мариус. – С каждым веком цивилизация все больше ценит правосудие, обычные люди широкими шагами движутся к богатству, которое когда-то считалось привилегией правителей, а искусство от каждого подъема свободы только выигрывает, становится более образным, более изобретательным и прекрасным.

Я мог это понять только теоретически. Я не питал к юриспруденции ни доверия, ни интереса. Фактически я в теории полностью презирал идеи моего господина. Я хочу сказать, что презирал не его, но в глубине души испытывал презрение к закону, к юридическим учреждениям и к правительству, причем мое презрение было настолько полным, что я сам не понимал, почему так происходит.

Мастер же отвечал, что он понимает.

– Ты родился в темной, мрачной земле, – сказал он. – Жаль, что я не могу перенести тебя на двести лет назад, в эпоху, когда Батый, сын Чингисхана, еще не разграбил великолепный русский город Киев, во времена, когда купола Софийского собора действительно сияли золотом, а люди славились своим мастерством и были полны надежды.