Вампир Арман

– У тебя было достаточно времени горевать и плакать, – сказал он. – Достаточно, чтобы обдумать и оценить все, что ты получил. Теперь возвращайся к работе. Иди к столу и будь готов писать. Или я еще раз тебя выпорю.

Я разразился целой тирадой:

– Я не собираюсь терпеть такое обращение! В этом не было абсолютно никакой необходимости. Что мне писать? В душе я исписал тома. Ты думаешь, что можно загнать меня в мерзкие рамки послушного ученика, ты считаешь, что это самый подходящий стиль обращения со мной, в то время как у меня полный сумбур в мыслях, в то время как мне необходимо столько обдумать... Ты полагаешь...

Он дал мне пощечину. У меня закружилась голова. Едва зрение прояснилось, я посмотрел ему в глаза.

– Я хочу вернуть твое внимание, – заявил Мастер. – Я хочу, чтобы ты прекратил свои медитации. Садись за стол и напиши мне вкратце, что значило для тебя твое путешествие на родину и что ты теперь здесь видишь такого, чего раньше не видел. Пиши сжато, воспользуйся самыми точными сравнениями и метафорами, пиши аккуратно и быстро.

– Примитивная тактика, – пробормотал я.

Во мне еще отдавалось эхо ударов. Совсем не так, как ощущается боль в смертном теле, но тоже неприятно, и мне было противно.

Я уселся за стол. Я собирался написать что-нибудь резкое, например: «Я узнал, что я – раб тирана». Но, подняв глаза и увидев, что он стоит рядом с хлыстом в руке, я передумал.

Он знал, что наступил самый подходящий момент, чтобы подойти и поцеловать меня. И не преминул им воспользоваться. А я неожиданно для себя осознал, что поднял лицо навстречу его поцелую еще раньше, чем он успел наклонить голову. Это его не остановило.

Я испытал сокрушительное счастье, уступая ему. Я обнял его за плечи.

После нескольких долгих сладостных минут он отпустил меня, и я принялся за работу, причем написал достаточно много – примерно то же, о чем говорил ранее. Я писал о том, что во мне воюют плотское и аскетическое начала; я писал о том, что моя русская душа стремится к высшему уровню экзальтации. Я достигал его, когда создавал иконы, но благодаря своей красоте иконы удовлетворяли потребности моего чувственного начала. И по мере того как я писал, я впервые начал понимать, что древнерусский стиль – точнее, ранневизантийский – сам по себе воплощает борьбу между чувственным началом и аскетизмом: сдержанные, плоские, суровые фигуры на фоне ярких красок в целом представляют собой истинную усладу для глаз и одновременно символизируют самоотречение.

Пока я писал, Мастер ушел. Однако в тот момент это уже не имело значения. Я с головой ушел в работу и постепенно отошел от анализа и начал рассказывать старую повесть: