Вампир Арман

Источая холодные царственные лучи, звезды увеличились до бесконечности, и ночь постепенно ушла – остался только великолепный свет, льющийся неизвестно откуда.

Я улыбнулся. Я вслепую пощупал губы и ощутил под пальцами собственную улыбку, а когда свет зажегся еще ярче и ближе, как будто стал целым океаном света, почувствовал, как по моему телу разливается спасительная прохлада.

– Не гасни, не уходи, не оставляй меня... – Мой горестный шепот был едва слышен. Я вжался дрожащей головой в подушку.

Но его время, время этого величественного и первичного света, истекло, свету предстояло померкнуть и оставить перед моими полузакрытыми глазами обыденно дрожащие свечи... Моим глазам предстали в полумраке только повседневные вещи: четки с рубиновыми бусинами и золотым крестом, вложенные в мою правую руку, или лежащий слева открытый молитвенник, страницы которого подрагивали от легкого дуновения ветра, рябь на гладкой тафте, натянутой на золотую раму...

Как же были красивы эти простые, заурядные вещи! Куда они ушли – моя милая сиделка с лебединой шеей и мои плачущие товарищи? Может быть, ночь утомила их и вынудила отправиться спать в другое место, дабы позволить мне в полной мере оценить тихие минуты одинокого бодрствования? Мой разум переполняли тысячи отчетливых воспоминаний.

Я открыл глаза. Никого не было, за исключением одной фигуры рядом со мной на кровати. Я ощутил на себе равнодушный, отстраненный и одновременно мечтательный взгляд холодных, гораздо более светлых, чем летнее небо, голубых глаз, казавшихся едва ли не гранеными.

Мастер! Сложив руки на коленях, он наблюдал за мной словно издалека, как будто ничто не могло потревожить величие его изваяния, и выглядел совершенно посторонним. Казалось, что его навсегда застывшее лицо никогда не знало улыбки.

– Безжалостный! – прошептал я.

– Нет, о нет, – сказал он, хотя губы его даже не шевельнулись. – Но расскажи мне еще раз эту историю. Опиши мне тот стеклянный город.

– Ах да, мы же о нем уже говорили, не так ли? О тех монахах, которые велели мне вернуться, и о старых картинах – они такие древние и, на мой взгляд, очень красивые. Понимаешь, они были созданы не руками, а вложенной в меня силой. Она входила в меня, а мне оставалось только взять кисть и с легкостью писать лики Богородицы и святых.

– Не отбрасывай от себя эти старые образы, – сказал Мастер, и снова его губы не дрогнули, произнося слова, которые я тем не менее ясно слышал, а тон и тембр его голоса пронзали мои уши. – Ибо образы меняются, и то, что сегодня разумно и логично, завтра станет суеверием. А в открывшейся тебе древней строгости лежит великая неземная цель, неослабевающая чистота. Но расскажи мне еще раз про стеклянный город.

Я вздохнул.

– Ты, как и я, не понаслышке знаешь, что такое жидкое стекло, – начал я. – Ты видел, как его достают из печи с помощью железного копья: раскаленный шар, чудовищно горячий, плавится, роняя капли, в ожидании, когда художник придаст ему ту или иную форму или же наполнит его воздухом, чтобы получить идеально круглый сосуд. Так вот, представь себе, что это стекло поднялось из недр самой Матери Земли – поток, фонтанами выброшенный в облака... И эти огромные фонтаны превратились в населенные башни стеклянного города – не в подражание формам, созданным человеком, но в идеальные конструкции невообразимых тонов, предопределенные и воплощенные раскаленной силой самой земли. Кто обитал в таком месте? Мне показалось, что оно очень далеко, но вполне достижимо: достаточно лишь прогуляться немного по великолепным холмам с поросшими зеленой травой и фантастически прекрасными цветами склонами.

Рассказывая о своем удивительном, невероятном видении, я смотрел в сторону, погружаясь в зрительные воспоминания, однако теперь перевел взгляд на Мастера.

– Скажи, что все это значит? Где находится это место, и почему мне позволили на него посмотреть?

Он грустно вздохнул и на миг отвернулся. А когда вновь обратил ко мне застывшее, отчужденное лицо, я увидел, что, как и позавчера ночью, по жилам его течет теплая человеческая кровь. Поздняя трапеза в этот вечер, несомненно, уже состоялась.

– Неужели ты даже не улыбнешься, если пришел попрощаться? – спросил я. – Если ты ничего не чувствуешь, кроме горечи и холода, и позволишь мне умереть от свирепой лихорадки? Ты знаешь, какую тошноту я испытываю, ты знаешь, как у меня болит голова, как сводит все суставы, как горят от бесспорно смертельного яда раны. И если ты вернулся домой, чтобы побыть рядом со мной, то почему остаешься таким далеким и словно бы ничего не чувствуешь?

– Я, как всегда, переполнен любовью, – ответил он, – дитя мое, мой любимый, выносливый сын. Любовь... Она замурована там, где ей, наверное, и надлежит остаться, ибо ты прав, и смерть твоя неизбежна. Тогда, может быть, те монахи примут тебя, ибо тебе некуда будет вернуться, а следовательно, другого выбора у них не останется.