Вампилов

При этом не было ощущения дома, общего с Александром. Все слабее и слабее становилась их душевная связь друг с другом. Людмила почти не интересовалась творческими делами мужа, редко бывала с ним на людях и, вчера еще трогательно доверчивая, улыбчивая, становилась все более замкнутой, растерянной и потухшей. Александр с первых месяцев их совместной жизни чувствовал свою вину перед ней. Он любил ее, но всё больше и больше замечал за собой, что испытывает лишь грустную привязанность к той, которой он не принес счастья, не дал уверенности и надежды. В первые месяцы замужества она хотела ребенка, но Саша не согласился с ней. Нужно подождать. Вот он получит квартиру, начнет издавать книги, тогда, через три-четыре года, пожалуйста, можно заводить малыша. А сейчас… Какой ребенок, если в двухкомнатной квартире ютятся пять взрослых людей? Отчужденность, словно болезнь, усиливалась. Саша надеялся, что разлука покажет, как быть дальше.

А поездка обещала многое. Там, в Москве, за месяцы легкой, ни к чему не обязывающей учебы он напишет то, что задумал. Окрыляло естественное для молодого автора желание: показать свои первые опусы в редакциях журналов и издательств. Человеку, мечтающему о стезе драматурга, хотелось завязать знакомства с театрами. Да и просто, в конце концов, увидеть вблизи столичную литературную жизнь!

Центральная комсомольская школа, при которой были открыты журналистские курсы, располагалась в тогдашнем пригороде Москвы — Вешняках. Просторное учебное здание с библиотекой, столовой, спортивным залом, хорошее общежитие, в комнаты которого селили по двое, почти заповедный парк вокруг, а рядом, в двух шагах, знаменитая усадьба Кусково — все это казалось молодым дальневосточникам, сибирякам, уральцам да и сверстникам их из ближних российских городов райским местом. Представьте себе: стипендия — как их вчерашняя зарплата!

Петр Дедов, новосибирский журналист, учившийся с Александром, вспоминал:

«Со всего Союза мы съехались — люди все пишущие, мечтающие о будущем, о настоящем творчестве, а главное, молодые и потому счастливые…

И как водится среди пишущих людей, сразу же организовали литературный кружок: собирались вечерами, читали свои опусы, спорили до хрипоты и до поздней ночи, даже пытались выпускать что-то наподобие рукописного альманаха.

Руководил кружком кто-то из поэтов, забыл его фамилию, помню только, что человек тот был шумный, громогласный, и потому наши сборища походили часто на митинги. Так вот, официально-то был выбран этот шумный поэт, однако душой кружка, его вдохновителем и, если можно так сказать, его совестью сразу же стал Саша Вампилов. И это было несколько странно, потому что Саша среди нас, кажется, был самый молодой и самый-самый незаметный, ну, тихий и застенчивый, что ли.

Помню, какие страсти бушевали на том литкружке: ораторы кричали криком, махали руками, перебивали друг друга, даже вскакивали на стол, а Саша, как обычно, сидел в своем уголке и наблюдал оттуда, казалось, беспристрастно, с какой-то даже дремотной вялостью на бледном неулыбчивом лице. Но стоило ему заговорить своим тихим, без выражения, голосом, как сразу все замолкали и оборачивались в его угол».

Особенно емко и часто смешно Вампилов высказывал свои замечания о том, что читалось в литкружке. Тут Дедов не пощадил даже собственного самолюбия:

«Сам я в то время тайком пописывал басни. Мне казалось, что это у меня неплохо получается. Я решил прочитать их на одном заседании кружка. Но ожидаемого смеха в смешных, на мой взгляд, местах не последовало. А после того, как я закончил, наступило неловкое молчание. Вот бывает такое: вроде бы не хочется обидеть товарища правдой, и неправду сказать язык не поворачивается. Громогласный наш руководитель поднялся, оглядел потупившихся ребят:

— Ну как, мужики? Я считаю, что… Какое твое мнение, Саша?

Все повернулись в сторону Вампилова. Он прямо поглядел мне в глаза и спокойно сказал:

— Эти басни — результат того, что автора мало в детстве пороли…

Лишь после, когда мы сошлись поближе, я понял, что Вампилов не мог иначе: литература, искусство для него были настолько святым делом, что идти на любой компромисс “воротило с души”, как любил он выражаться.

Помню, при обсуждении длиннющей поэмы нашего громогласного руководителя, в которой с примитивно-базарной откровенностью рассказывалось о любовных похождениях лирического героя, Вампилов вскользь заметил:

— А мне в школе надоело про это… Про любовь и размножение одноклеточных…»

Вампилов жадно впитывал столичные впечатления. Его записная книжка полна заметок — то кратких, то подробных. Здесь — размышления о шумной московской жизни, услышанный и вычитанный в газете любопытный факт, примечательный разговор с коренным горожанином, поэтический или буднично-скучный пейзаж и, конечно, смешная, чисто вампиловская фраза, не одна и не две:

«В столице трудно родиться поэту. Москвичи с детства всё знают. Задумчивых в Москве нет. Всех задумчивых в Москве давят машинами. Поэты родятся в провинции, в столице поэты умирают».