Валентин Серов

Дело в том, что он встретил оппозицию некоторым своим административным, то есть сугубо дягилевским, диктаторским, предложениям. Оппозиция исходила от Бакста и Серова, не желавших создания особой оформленной группы до того, как выставка покажет возможности ее участников и организатора. Бакста тревожила материальная сторона дела – он в те годы очень бедствовал, – и он не хотел рисковать своими небольшими средствами. Возражения Серова были иными. Он не был еще уверен, что создаваемое общество будет действительно передовым, таким, каким представляли его себе и другим участникам Дягилев и Философов. Серов видел, как на его глазах все больше погрязали в трясину кастовости и официальщины даже такие люди, как передвижники. А так как для Серова связать себя словом значило очень многое, он решил сначала только поддержать начинание петербургских энтузиастов своим участием, обеспечив себе в дальнейшем полную свободу.

Дягилев ругательски ругался, так что Бенуа, приводящий в своей книге его письмо, повествующее об этом событии, вынужден даже некоторые эпитеты заменить многоточиями. Но на условия Серова пришлось пойти, ибо он мог стать знаменем всей группы, его участие в ней означало зрелость кружка, признание, право на жизнь, всеобщую поддержку, безусловный авторитет.

Последствия и на этот раз оправдали Дягилева. Серов очень скоро примкнул к кружку и был его вернейшим сторонником и активнейшим участником всех направлений, в которых развивалась многогранная деятельность его участников, причем негласная подчас деятельность Серова фактически имела решающее значение для судеб кружка, журнала, выставок.

Успех выставки «русских и финляндских художников» заставил наконец Тенишеву уверовать в талант и возможности Дягилева, и она согласилась финансировать журнал. К ней присоединился Савва Иванович Мамонтов, неизменный энтузиаст всего нового и свежего в искусстве.

В петербургском особняке Тенишевой состоялся парадный обед. Художники и меценаты выступали с речами, поздравляли друг друга, и наконец 18 марта 1898 года был подписан издательский договор.

Таким образом, подготовка к изданию журнала была закончена, и в октябре 1898 года вышел первый номер.

Формулируя задачи журнала, Бенуа писал: «Авось нам удастся соединенными силами насадить хоть кое-какие путные взгляды. Действовать нужно смело и решительно, но с великой обдуманностью. Самая широкая программа, но без малейшего компромисса. Не гнушаться старого и хотя бы вчерашнего, но быть беспощадным ко всякой сорной траве, хотя бы модной и уже приобретшей почет и могущей доставить журналу шумный внешний успех. В художественной промышленности избегать вычурного, дикого, болезненного и нарочитого, но проводить в жизнь, подобно Моррису, принцип спокойной целесообразности – иначе говоря, истинной красоты. Отчего бы не назвать журнал „Возрождением“ и в программе объявить гонение и смерть декадентству как таковому? Положим, все, что хорошо, как раз и считается у нас декадентством, но я, разумеется, не про это ребяческое невежество говорю, а про декадентство истинное, которое грозит гибелью всей культуре, всему, что есть хорошего. Я органически ненавижу модную болезнь, да и моду вообще. Мне кажется, что мы призваны к чему-то более важному и серьезному, и надо отдать справедливость Сереже, что своей выставкой он попал в настоящий тон. Никогда не уступать, но и не бросаться опрометчиво вперед».

Дягилев высказывался более декларативно, хотя и менее по существу: «Я хочу выхолить русскую живопись, вычистить ее и, главное, поднести ее Западу, возвеличить ее на Западе».

Подготовка первого номера журнала проходила бурно. Долго спорили о названии. Предложенное Бенуа «Возрождение» было отвергнуто. «Мир искусства» тоже вызвал поначалу возражения.

Как понять слово «мир»? Не может же журнал быть голосом искусства всего мира, всех времен и всех народов! Сошлись, однако, на другом значении слова «мир» и потому другой трактовке сочетания «Мир искусства», как на той области жизни людей, которая заключается в искусстве, и остановились на этом названии.

Когда же первый номер вышел наконец из печати, удивлениям не было конца. Удивление начиналось с обложки журнала, на белой поверхности которой Константином Коровиным были изображены две рыбы; рыбы казались загадкой, чем-то вроде современного сфинкса.

Удивляло и содержание первого номера. Чуть ли не половина его была посвящена Виктору Васнецову, и здесь же была язвительная, мальчишески задорная заметка Нурока о выставках Верещагина и Клевера, которых он валил в одну кучу.

Весь журнал в целом производил впечатление не то претензии на универсальность и парнасскую беспристрастность, не то был результатом несогласованности редакции.

Впрочем, так оно и было; была претензия на парнасские высоты и универсальность и были бесконечные споры среди основной группы и сотрудников, становившихся от номера к номеру все более и более многочисленными, что привело даже впоследствии к образованию чего-то вроде фракций, называвшихся, как в солидной политической партии, «правой» и «левой».