Валентин Серов

– Нет, брат, Серова на мякине не проведешь! Меня этот полушубок и дома мучил: залихватская пустота. Вот он и высек меня за него.

Или такие замечания, которые, по существу, уже афоризмы.

«Работать – значит гореть», «Нужно уметь долго работать над одной вещью, но так, чтобы не было видно труда».

Здесь Серов похож на своего учителя, на Павла Петровича Чистякова.

– Растопырьте глаза, чтобы видеть, что нужно. Схватите целое. Берите из натуры только то, что нужно, а не все. Отыщите ее смысл.

– Работать нужно стиснув зубы.

– Рисовать нужно туго, как гвоздем.

– Надо добиваться портретности в фигуре, чтобы без головы была похожа.

– Чтобы была она, а не ее сестра.

И подобно чистяковскому «чемодану», означавшему неловкую, тупую живопись, существовал серовский «кирпич»…

Они привыкли друг к другу: Серов к ученикам, ученики к Серову. Им уже не казалось оскорбительным, что он трогает их работы, не казалось, что он их работы портит. Больше того, к этюдам, которых касалась кисть Серова, ученики старались не притрагиваться и сберегали их как реликвии. Один из таких этюдов хранился у писателя В. А. Гиляровского, которому он был подарен учеником Серова Струнниковым[22].

О своей картине «Балерина», поправленной Серовым, пишет Мария Павловна Чехова[23].

Многие ученики, окончив школу, оставались совершенствоваться в специальной мастерской, которую устроил Серов. Другие уезжали в Петербург в Академию. Они делали это с нескрываемым сожалением, но вынуждены были идти на такой шаг. Причиной было безденежье, нужда…

– Ничего не поделаешь, – говорили они, оправдываясь, – там много льгот. Хорошая столовая. Да и уроки легче найти в Петербурге. В случае удачи – мастерская для работы, а потом – командировка за границу.

Но, попав в холодный Петербург, в казенную атмосферу Академии, они чувствовали себя сиротливо и отчужденно. И тут только начинали сознавать, кем был для них Серов.

Почти все они в Академии попадали в мастерскую Репина, и Репин потом вспоминал: «Они с гордостью группировались особо. „Валентин Александрович, Валентин Александрович“, – не сходило у них с языка. И в работе их сейчас же можно было узнать благородство серовского тона, любовь к форме и живую изящную простоту его техники и общих построений картины».

И все же не было полного согласия, полного единства мнений между Серовым и его учениками. Грабарь пишет, что, когда Серов вышел из состава преподавателей училища, как-то при встрече с ним он спросил «о причинах, побудивших его к выходу. По его словам, официально выставленная причина – неуважение его просьбы о допущении Голубкиной для занятий в скульптурную мастерскую – была только последним толчком. Он давно уже собирался уходить, ясно понимая, что между ним и значительной частью его учеников рухнули последние устои соединявшего их моста и открылась бездна. Они рвались к абсолютной, не терпящей рассуждений и не переносящей никаких „но“ свободе, а он твердо верил, что в школе ее быть не должно и что даже та относительная свобода, с которой он под напором духа времени мирился, шла во вред делу. „Поставить бы им гипсы и заставить острым карандашиком оттачивать глазок Люция Вера“, – говорил он совершенно серьезно, ибо рисование с гипса вовсе не считал „допотопным методом“. Видя, что его все равно не поймут, ибо говорят они на совершенно различных языках, и зная ясно, что моста никак не наведешь, он предпочел уйти, ибо питал органическое отвращение ко всем видам принуждения».

Находились будто бы даже такие ученики, которые считали его чуть ли не ретроградом, художником и педагогом, отстаивавшим вчерашний день в искусстве, не понимавшим и не принимавшим новых направлений, идущих дальше его самого и его единомышленников, и сопротивлявшимся этим направлениям.

Но они были не правы. «Серов не против Пикассо и Матисса восставал, – пишет Петров-Водкин, – он как профессионал видел, что все дороги ведут в Рим, что во Франции куется большое дело; он возмущался обезьяньей переимчивостью нашей, бравшей только поверхностный стиль французских модернистов, только мерявшей чужие рубахи на грязное тело.

Серов омрачнел не оттого, что им начали швыряться, а оттого, что молодежь с полдороги каких-либо профессиональных знаний бросалась в готовый стиль, и Серов бросил Московское училище и вообще педагогику».

Все это, однако, было так и не так. В дальнейшем, когда будут изложены подробности конфликта, вызванного недопущением в училище Голубкиной, станет совершенно очевидно, чтó явилось причиной ухода Серова. Сейчас же надо лишь сказать, что разногласия между Серовым и учениками действительно существовали. И Серов, быть может, не совсем был прав, взваливая всю вину за это на одних лишь учеников, часть ее была и на нем, на его системе преподавания.