Валентин Серов

По вечерам в частной мастерской Чистякова собирались некоторые из его академических учеников, а также кое кто «с воли». Он ставил им «натуру» – обыкновенно натурщика или натурщицу в костюмах. Но натуру не всякий мог осилить, – «поднять», как говаривал обыкновенно Чистяков, и поэтому рисовать ее разрешалось только посвященным. Начинающие должны были проходить длинный ряд всяческих испытаний и искусов, прежде чем приобретали почетное право приобщиться к высшей школе. Школа эта была целая система, сложная и хитрая – «моя система», как называл ее учитель, рассчитанная на то чтобы прежде всего посбить спеси у возомнившего о себе ученика, доказать ему, как дважды два четыре, что он ровно ничего не знает, и затем медленно, крохотными порциями преподносить ему крупицы подлинных знаний: «сразу-то объешься – нипочем, не переварить». Этот своеобразный Сократовский метод, по непонятному капризу судьбы вновь воскресший в голове умного Тверского мужичка, никогда не слыхавшего о знаменитых диалогах, испытали на себе все ученики Чистякова. А их было не мало: Репин, Поленов, Виктор Васнецов, Суриков, Серов, Врубель, Елена Поленова и многое множество других.

Дело начиналось обыкновенно с того, что популярный учитель в первый же день огорошивал нового ученика какой-нибудь чудаческой выходкой, от которой вся мастерская покатывалась со смеха. Он тонко подмечал какую-нибудь забавную черточку у новичка – манеру сидеть, характерный жест, складку губ, прическу или особенный говор, и выкидывал веселую и меткую «штуку», сразу озадачивавшую человека и заставлявшую его густо краснеть. Ученик, допущенный в «собственную мастерскую», приходил туда с самыми радужными надеждами, вне себя от радости: сам Чистяков его выбрал из сотни других отметив тем исключительное дарование и знания. И вдруг этот неожиданный конфуз, эта чудаческая и часто жестокая потеха. Но если ему и удавалось ее избегнуть, то он никогда не мог избежать потехи другого порядка, для иных быть может, еще более жестокой, бившей по самому больному месту. Придя в мастерскую, новенький в восторженном настроении садился перед моделью и начинал ее рисовать, а иногда и прямо писать. Являлся Чистяков, и когда очередь доходила до него, учитель принимался разбирать каждый миллиметр начатого этюда, при чем свою уничтожающую критику сопровождать такими прибаутками, словечками, усмешками и гримасами, что беднягу бросало в холодный пот и он готов был провалиться от стыда и конфуза в преисподнюю. В заключение Чистяков рекомендовал бросить пока и думать о живописи и ограничиться одним рисованием, да притом не с живой натуры, которой ему все равно не осилить, и даже не с гипса, а «с азов». Он бросал перед ним на табуретку карандаш, и говорил: «нарисуйте вот карандашик – оно не легче натурщика будет, а пользы от него много больше». И убитый, униженный ученик садился рисовать этот «бессмысленный вздор». На следующий вечер снова являлся Чистяков, в течение десяти минут ухитрявшийся доказать ему воочию, что он не умет нарисовать и простого карандаша. «Нет, – говорил он ему на прощанье, – карандашик то для вас еще трудненек, надо что-нибудь попроще поставить». И ставил детский кубик.