Вахтангов (1-е издание)

Мораль на каждом перекрестке…
Спортивных обществ без конца,
А мысль уложится в наперстке…
Не видно умного лица.
Здесь все упитано и сыто,
И для волнений нет причин…
Мещанским счастьем все покрыто…
Спокойно тянут здесь свой «джин»,
Который пуншем называют.
Читать не любят. Мирно спят.
Частенько «Fest'ы» посещают,
Плодят здоровеньких ребят.
В театрах чистенько, наивно,
Ходули, пафос, мышцы, штамп…
………………
А в опере все тот же жест,
И хора подъятые руки,
И такт отсчитывающий перст,
И мизансцены из «Вампуки» [16].
Давали как-то здесь «Кармен»
(Ну разве можно не идти!).
Все то же здесь, без перемен,
Все те же старые пути…

И через несколько дней Вахтангов шлет во владикавказскую газету «Терек» очерк о Стокгольме, в котором пишет:

«Куда ни взглянешь — красоты без конца. Каналы, скалы, замки, оригинальная архитектура строений, шлюзы, скверы с неизменными памятниками и фонтанами. Но всегда, в любой час дня все это выглядит одинаково. Настроение никогда не меняется, и поэтому скоро все переходит в разряд обычного, в разряд будней. У красот Стокгольма какое-то каменное лицо. Вечно неподвижное, вечно сохраняющее свою маску чистоты и вылизанности».

Вахтангов тоскует «по родным запущенным садам». Вспоминает «лесок без этих желтеньких дорожек, газончиков, столбиков с надписями и телефонных будочек».

Он отдает дань уважения благоустройству Швеции. Телефоны здесь повсюду. Можно говорить с любым городом и местечком страны. Быстрые автомобили заменяют российских извозчиков. Но его удивляет и шокирует слишком широкое применение женского труда во всем, что касается сервиса горожанина. Так, он отказывается понимать шведов, которые «только посмеиваются, глядя на смущенного иностранца, которому банщица предлагает услуги, а сами не чувствуют и тени неловкости».

Вахтангов восхищается тем, что в Швеции обязательное начальное образование, народные школы, много различных обществ и корпораций, солдаты проходят только шестимесячную военную службу, не видно нищих, никогда ничего не пропадает, а если вы сами потеряете что-нибудь, так вас найдут и принесут потерянное… Всюду чистота и порядок… «Но понаблюдайте с месяц, поживите здесь, поговорите с людьми, которые живут здесь давно, последите за шведом в массе во все часы его дня, и вам, русскому, не захочется здесь остаться. В этой прославившейся своей культурой стране вы не чувствуете пульса, не чувствуете волнений, не видите оживления, не встретите блестящих глаз и жаркой речи».

Он спрашивает себя: почему? Может быть, потому, что все упитано и сыто и нет причин для волнений?

«Какая колоссальная разница с Парижем! Там жизнь летит, жалко каждого ушедшего дня, и так трудно расстаться с бурлящим потоком парижской жизни… Здесь же любят солнце за то, что можно принять солнечную ванну, море — за целебную соль, лесок — за тень. Никаких восторгов, никакой поэзии».

Темпераментного шведа Вахтангов видел только на олимпийских играх.

В конце июля полили дожди. Нельзя выйти из дому. Вахтангов тоскливо сидит в маленькой комнате. Все русские книги прочитаны. Снова берется он за перевод горьковского «Коновалова». Часами, сидит со словарем, разыскивая каждое слово, стараясь восстановить первоначальную, не искаженную переводом горьковскую фразу и мысль.

Старается не думать о театре.

За день до отъезда все же идет посмотреть не пьесу и не постановку, а публику балконов. И пишет домой о новом впечатлении. Зрители не проронят ни слова, не шелохнутся, не кашлянут. Захваченный общим настроением, Вахтангов в сам начинает видеть, что актеры очень естественно играют и держатся на сцене. Хорошо выходят на вызовы. «Летят на сцену гвоздики и розы с белыми билетиками. Как мальчик, радуется им актер, весело ловит и без позы, искренне, с хорошим лицом, кланяется дружно аплодирующей аудитории».

Все это не так уже плохо, хотя и наивно… И то, что вначале показалось ходульным пафосом, «мышцами», штампом, он, пожив месяц в стране, понял теперь как естественное проявление характера шведов…

Но он мечтает объехать весь свет. Побывать в Лондоне, Нью-Йорке, Чикаго. Пишет жене: «На следующее лето надо готовить деньгу. Умру, а поедем. Разве можно проживать на земле и ничего из этой земли не увидеть? И если б я сидел под крылышком папаши — ничего бы я не знал и не видел. Все я как-то краду».