В жерле вулкана

Гайамо больше нигде не видел такого коврика. Коврик был прекрасен и заливал огнем стенку лачуги; мальчик глядел на него как зачарованный, пока от солнца не заболели глаза. Затем он снова зачерпнул песок, но изумруд навсегда исчез в золоте.

Человек вышел из хибары и снова пошел к белым городским домам с черепичными крышами.

Накатила волна, оставила на песке пену медового цвета и с шумом отхлынула назад.

Человек, сидевший в тени лодки, вынул из жестянки табачный лист, свернул сигару, оперся спиной о киль, прищурился и начал следить за Гайаватой Мозесом, игравшим в песок. Затем он зажег сигару, закопал спичку, положил руки на поднятые колени и стал рассматривать мир, оставленный им на время сна. Мир не изменился, если не считать цветастого коврика, озарявшего окно лачуги Эль Анджело.

– Hombre… – сказал он человеку, лежавшему рядом. – Rafael! – толкнул он соседа ногой.

– Que hay?

– Mire… mire, hombre! La manta…[34]

Сосед потер лицо ладонями, чтобы прогнать сон, и застонал от жары. Приятель продолжал толкать его и не давал покоя, пока Рафаэль не посмотрел на берег и не полюбовался «la manta», лежавшим на подоконнике лачуги.

– Ay-ii… ay-ii… Hombre! – Окончательно проснувшись, они заговорили страстным шепотом, словно украдкой любовались молодой женщиной.

Рафаэль выпросил у приятеля табачный лист, прикурил у него, встал и пошел по раскаленному песку к следующей лодке.

– Diego… Chico… Mire la manta!

Ласковый прибой украшал кружевами берег, по которому шли люди, пробиравшиеся от лодки к лодке.

– Juanito! Mire… Mire! Tonio… Martin… Lopez… Rosario… mire, hombre!

Спавшие в тени открывали глаза, откашливались и начинали шепотом окликать остальных. Слово тихо шелестело по берегу, как будто его раз за разом произносил сам прибой: la manta…

Глава 25

Наступил полдень; город был мертв и лишен тени. Стоявшее на юге солнце стало медным, и полчища песчаных мух устремились к устью реки, ища спасения в тростнике.

В холле Кастильо Марко было пусто. Портье куда-то ушел. Дом был таким же мертвым, как и весь город. Они поднялись по лестнице и вошли в номер.

На обратном пути он рискнул и сам поднялся на борт «Морской королевы». Один из членов команды сказал, что Мерсер все еще где-то в городе, но что для Рейнера есть телеграмма.

«Спасательное судно „Делвер“ выходит из Панамы. Пожалуйста, окажите ему всю возможную помощь. Харрис».

Харрис был секретарем главы компании. Похоже, Гейтс опять куда-то исчез. Должно быть, Уиллис отправил телеграмму еще до своего отлета.

Он порвал бланк.

– Краска потекла, – сказала Жизель, остановившись перед зеркалом. Капли пота с головы оставили темные полосы на ее лице, ничуть не походившие на щетину. Это было опасно. Когда она ушла в ванную, Рейнер воспользовался этим и выглянул на улицу. Ей казалось, что они в безопасности. Возможно, так оно и есть. Он запер дверь на массивный барочный засов. Улица казалась безобидной, поэтому он махнул на все рукой, высунулся и плотно закрыл ставни.

Вечером он попробует выйти и попытается найти машину с шофером, который возьмет деньги и переправит их в Сан-Доминго.

– Пол, дай руку, – сказала Жизель, как только Рейнер снял рубашку. Она обмыла воспаленную кожу и просушила ее порошком борной кислоты, по ее настоянию купленным на обратном пути. Затем она обработала порезы на плече и сказала: – Хватит с тебя ран.

– Да.

Они прошли в затененную комнату, и Рейнер спросил:

– Ты уже написала друзьям в Париж?

– Да. Написала письмо, но не отправила. – Жизель прислонилась спиной к зеркалу. – У зеркала прохладнее.

– Почему не отправила?

– Потому что это еще не наверняка. Узнай они, что все это время я была жива, это потрясло бы их сильнее, чем если бы я не вернулась вообще.

– Ты вернешься, Жизель. – Но она сказала: «Хватит с тебя ран». Он стоял перед ней и не думал ни о каком Париже. Рейнер крепко прижался к женщине. Пусть она узнает правду: прошлой ночью он действительно только об этом и думал.

– Je suis propre, – пробормотала женщина, и он начал целовать Жизель, чтобы не дать ей повторить эти слова. Наконец из ее закрытых глаз потекли слезы, и Рейнер заставил себя поверить, что благодарность тут ни при чем.

На его часах было четыре; они проспали примерно час, и Жизель все еще наполовину дремала, лежа все в той же позе, в которой занималась любовью. Ее влажная кожа сверкала на свету, руки были раскинуты, ноги разведены, веки трепетали. Сон унес Жизель далеко от комнаты с закрытыми ставнями и мужчины, который сидел и смотрел на нее.

– Пол…

Он наклонился, поцеловал ее в грудь, а затем отстранился, не дав Жизели прикоснуться к себе. Через два часа стемнеет, и они должны быть готовы.

Он вернулся обратно, распространяя запах мыла. К тому времени Жизель окончательно проснулась, но не двигалась. Разве что сомкнула ноги.

– Пол, ты думал, что я всего лишь благодарна тебе?

– Да.

– Но теперь ты так не думаешь?

– Нет.

– Куда ты идешь?