В жаре пылающих пихт, или Ниже полета ворона

Холидей жалобно завыл. Оооу, сколько ночей мне и сколько дней жить! Оооу, вновь я вдали от дома! время меня без ножа режет, здесь ночи вдвое длиннее, а дни – как решетки на окнах! Оооу, голова моя посыпана пеплом, а сердце очерствело, но я счастлив! я не видел хлебов насущных, но благодарил бога, как научен! Оооу-оооу, пустыня гола как сокол! одинокая тень, чье небо – земля! хочу поднять руки и испить из неба, как чаши! Оооу, дух мой томится по дому! и я как зверь в капкане – тщусь отгрызть свою лапу и скинуть с себя оковы смерти! прими меня, отче, по весточке из голубиной почты, туда, откуда я родом, в страну радости и жизни!

Утром вновь солнце надулось багровой головкой полового члена перед семяизвержением – не дожидаясь, когда оно извергнет пламя, они продолжали свой путь в промозглой прохладной тени.

И так до следующего вечера. Где-то в полумиле от них, трепеща в знойном воздухе, цепочкой продвигались существа неведомые, уходя в направлении, противоположном путникам – и очередной рассвет вот-вот должен был настигнуть их, но стадо будто исчезло во тьме, где стеной вырастал выгоревший с восточной стороны лес облезлых деревьев с бесцветной корой.

Звезды, собранные в снопы, букеты и жаровни, горели ярко, и света луны было достаточно, чтобы не останавливаться им до зари.

Горбоносый обернулся на крик, когда кареглазого вышвырнула из седла лошадь. Она раскачивала из стороны в сторону головой и отталкивалась передними ногами, разворачиваясь и фыркая, будто ее окружало незримое препятствие, сотворенное ее же жарким спутанным дыханием.

И она пятилась от него, раздувая ноздри и тараща глаза, и клацая зубами.

Горбоносый спешился, быстро утихомирил ее, а затем помог кареглазому встать.

Длиннолицый, сложив руки, ссутулился в седле и, понурив голову, жевал табак, приговаривая что-то своим лошадям.

Хорошо хоть не на мою шляпу приземлился, сказал.

Ну, что там? спросил кареглазый.

Горбоносый задрал его рубаху, изучая кровоподтек.

М-м… заживет, в седло вернешься.

А что остается? Не пешком же идти.

Трус, убийца и дохляк, рявкнул Холидей. Даже конь твоя чует твою трусость – отдайте ее мне! Я больше заслужил…

Тихо, рты! прошипел длиннолицый.

Он выпрямился, сплюнул и прищурился, на мгновение застыв полностью, будто от удара молнии, а затем повел лошадей в сторону, откуда хорошо просматривался оставшийся позади путь.

От мимолетного чередования повторяющихся пятен, среди стволов низкорослых деревьев, отделилась тень, чье движение нарушало покой этих мест и выглядело посторонним, не принадлежавшим к многовековому монументу застывшей натуры.

Медведь? волки? спросил кареглазый.

Принюхайся, запахи не обманывают.

Хуже, нехристи! ответил длиннолицый.

Краснокожий сидел на вьючном муле – мул был уже старый, но ретивый, краснокожий же еще мальчишка, с хвостом длинных черно-синих волос в разукрашенном капюшоне с колпаком, который делал его похожим на палача. Одет в перепоясанный мешковатый капот с передним разрезом, застегивающимся на пуговицы, но теперь расстегнутом для верховой езды. Жилистые безволосые голени и босые ступни. Сам мальчишка тощий, с узким лицом и римским носом, кожей черной и черной кровью, как у шахтера. Под серыми ногтями фиолетовые дужки грязи, а единственное белое, что у него было – это белки обезвоженных соколиных глаз, которыми индеец разглядывал необычных иноземцев, чужестранцев, существ, статуй из иной глины.

Кареглазый, настороженно подобрав слетевшую с него шляпу, начал кулаком утрамбовывать тулью и отряхивать ее от песка и пыли.

Индеец поднял руку и поприветствовал их.

Господи – это просто мальчишка, сказал кареглазый.

Нехристь это! фыркнул длиннолицый, красная смерть!

Зуб даю, он тут не один, сказал Холидей.

Ты нашу речь понимаешь? спросил горбоносый.

Да, коротко ответил индеец.

Уже что-то.

Имя у тебя есть?

Я – Плачущий в Сиянии Пихт.

Длиннолицый брезгливо сплюнул.

А я Дареный Конь, и в зубы мне не смотрят, сказал он, это вот Гордый Орел, мальчишку звать Пугливый Олень, а тут у нас Оуэн Холидей – насильник, убийца и разбойник, Яростный Лось. Мы все здесь индейцы, братья красной крови!

Не отвечайте ему, сказал Холидей, краснокожие все как один убийцы, они же нас живьем обдерут, куска родной кожи не оставят, на бобровые шкурки нас живенько покромсают! Я-то о своих волосах помню и вам не рекомендую забывать.

Есть с тобой кто-нибудь? спросил горбоносый, когда Холидей замолчал.

Я был с мужчиной, белым как вы, нас преследовали другие белые. Он пошел одним путем, а я – вторым. У меня его вещи и мул.

Значит, ты один?

Я один.

Холидей крикнул. Он лжет!

Угомонись, сказал горбоносый.

Нет, нет, а ты сам хочешь? Хочешь, чтобы они твою безмозглую башку по-индейски побрили, а мозги твои своим собакам дали полизать, что засоленное мясо? Так и будет, поверь! Он лжет, ему же сам черт за каждую изреченную ложь по монете в карман кладет! Мы уже мертвецы! нас порубят на куски, боже мой, сгинуть в ночи от рук безбожников, дикарей, собак!