В вокзальной суете

Я считала, что зря она его не любит. У нас была такая интересная переписка. Письма теперь шли с оказией. Привозили обычно его друзья, которые тут же терпеливо ждали ответа или забирали то, что у меня было написано. Господи, Боже мой, без улыбки невозможно читать наши дискуссии о музыке, о смысле жизни, о преимуществе силы или права. Моя учительница музыки, которая успела до войны поучиться в консерватории,

естественно, была воспитана в классических традициях. Я тогда жадно поглощала трансляции опер по радио. Слушая несколько раз одно и то же, запоминала арии, увертюры, могла отличить голоса Нэлеппа от Лемешева, Михайлова от Петрова. Наслаждалась неповторимым тембром Гмыри и Гоар Гаспарян, обожала Обухову и Веру Давыдову. Поэтому, когда к олимпиаде 1952 года мы с Ларисой Симонян разучивали дуэт Лизы и Полины из «Пиковой дамы», все было вполне логично. Анатолий со своим другом готовили «Мы — люди большого полета» и «От Волги до Дона». А еще он, в порядке аргументации в пользу опер советских композиторов, цитировал мне постановление ЦК ВКП(б) об опере Мурадели «Великая дружба». Я слышала о нем по радио, нельзя было не слышать. Но только по радио, а не от учителей музыки и литературы. И по гроб жизни благодарна им за это. Толе, видимо, повезло с учителями меньше.

Жюри олимпиады, вероятно, тоже было консервативным и классику предпочитало самой что ни на есть патриотической тематике. Ребята действительно хорошо пели, мне очень понравилось, но решением жюри были разочарованы.

Теперь я думаю, что у его родителей было очень много оснований возражать против частых вояжей в нашу станицу. Он учился отлично, программа тогда была большая и сложная. Вот что он пишет в очередном своем письме: «Последний раз мы стояли с тобой у твоей калитки (после кино, вероятно — авт.) до десяти часов, и я сразу же ушел домой пешком. Пришел в полночь. Сел учить уроки. Выучил. Светает. Оделся в школу. Прилег одетым. Заснул на час… и в школу. Вот что значит дружба!» Он даже шпалы посчитал, этот неутомимый мальчик. Их было 14984 штуки. Топал он по ним от дома до дома 2 часа

— 2 часа 10 минут. И только один раз за три года вырвалось у него такое. И то в самой большой запальчивости. Еще бы:»… готовясь к профессии врача, ты сделала эксперимент на мне. Но почему на мне?!» И далее: «Ты вообразила себя влюбленной. У тебя даже не хватило силы духа сказать мне, что в действительности ты влюблена в Виктора…»

И не только мама отчитала, отец «посмотрел» (сентябрь 1952 г.). Были и другие помехи: «Мне грозит расправа» (11.05. 52 г.). Вероятно, наши ребята обещали хорошо поколотить,

может быть, даже и без личного интереса, а просто так. Чужаков колотить принято. Но курьеры шли — Ваня, Вадим, Виктор 'Кваша. У последнего нередко ночевал, хоть большая семья ютилась в двух комнатах, что они снимали у моей тетки.

Ссорились. Ссоры затевал всегда он. Так он реагировал на мое поведение, которое расценивал как избыток внимания к кому-либо, кроме него. Обижал меня в письмах, упрекал. А потом: «Прости меня!»

Я в те годы писала стихи. У нас в пятом классе была прекрасная учительница литературы Надежда Алексеевна Мита- сева. Я полюбила ее сразу и навсегда. Она привила нам любовь не только к родному слову, но и к родному звуку. Она создала и бессменно руководила школьным хором, ставила с нами спектакли. Мы обожали ее, а поэтому очень добросовестно и с интересом занимались в ее кружках. С нею же с пятого класса по восьмой издавали рукописный журнал. Меня она выделяла из класса, я отвечала ей преданной любовью. На меня она надеялась, этот журнал писать и оформлять приходилось в основном мне. Были там и мои стихи, но я сейчас хочу сказать не о них, не о тех стихах, что писались для публики, для чужих глаз. Я тогда отделяла их от того, что называют интимной лирикой. Читая сейчас эти свои стихи, я отчетливо вижу их героя. Стихи либо спровоцированы им, либо прямо-таки ему адресованы.

Был у нас как-то переполох, суть его я сейчас точно не припомню: то ли Анатолия собирались забирать в армию прямо из школы, то ли предполагалось сразу же по окончании военное училище. Не помню деталей неспроста: они не имели для меня значения. Главное было в том, что его отнимали или грозили отнять у меня сейчас, отнимали надолго, а поэтому возможно, что навсегда. Мне было очень плохо. Он видел, как я была расстроена, и, мне теперь кажется, слегка играл на этом. Во всяком случае эта история ни к каким переменам не привела, и мне весьма сомнительно сейчас: а был ли мальчик, может мальчика-то и не было? Я тогда плакала потихоньку ночами, когда представляла себе, что не увижу его долго — долго. Может быть, даже никогда. Я написала длинное стихотворение, в котором было почему-то три части. Вторая мне, помню, нравилась больше других. Возможно, оттого, что темой ее была не моя

слезливая тоска, а нечто вечное. Стихотворение у меня без даты, но относится оно, скорее всего, к 1952 году. Я воображала, как его увозят куда-то на север.