В Венеции

— И, как все рискованные, — наиболее выигрышный. Наконец-то мне повезло, и в доказательство я мог представить кольцо с печатью неаполитанца.

— Ты не понимаешь опасности твоего поступка. Я боюсь, как бы не узнали почерка на твоем сообщении. А каким образом ты достал перстень?

— Будьте покойны! Если я иногда и не слушался ваших советов, то я их помнил. Неаполитанец погиб, и если Совет, в котором и вы, отец, состоите, будет себе верен, то наш враг будет отдан под надзор, если не выслан.

— Совет Трехсот исполнит свой долг, в этом нечего сомневаться; я буду счастлив, если твое усердие не повлечет за собой никаких нежелательных последствий, — многозначительно заметил старый сенатор.

Но молодой человек, привыкший к интригам и доносам, отнесся к предостережению отца с обычной беспечностью и вышел из комнаты, насвистывая что-то. Сенатор остался один. По его походке можно было заметить, что он был сильно озабочен. В это время какая-то фигура скользнула вдоль соседней полутемной комнаты и остановилась в дверях кабинета. Это был пожилой человек с загорелым лицом и седыми волосами. По одежде из грубой и дешевой материи в нем можно было узнать рыбака. Но было что-то благородное в его выразительных глазах; мускулы его голых рук и ног говорили о большой физической силе. Он мял в руках шапку.

— А, это ты, Антонио, — сказал патриций. — Что тебе надо?

— Синьор, у меня есть кой-что на душе.

— Вероятно, буря опять помешала твоему улову. Возьми вот! Ты — мой молочный брат, и я не хочу, чтобы ты нуждался.

Рыбак отступил с достоинством, не приняв подачки.

— Я не прошу милостыни, синьор; ведь, кроме денег, есть еще другие нужды и страдания.

Сенатор испытующе посмотрел на него и, прежде чем ответить, запер дверь кабинета.

— Как всегда ты всем недоволен, Антонио! Ты привык толковать о вещах, которые выше твоего понимания. Ведь тебе известно, что твои убеждения навлекали уже на тебя недовольство государства. Народ и бедняки должны слушаться, а не критиковать. Чего ты добиваешься на этот раз?

— Вы меня не понимаете, синьор: я привык к бедности и к нужде. Сенат — мой хозяин. Я признаю это. Но при всей бедности меня нельзя лишать человеческих чувств.

— Опять о своих чувствах! Ты о них говоришь при всяком удобном случае, Антонио, как-будто они важнее всего.

— Да, они важны для меня, синьор. Несмотря на то, что я мало придаю значения личным интересам, на этот раз я должен побеспокоить вас просьбой. С раннего моего детства я привык слышать от той женщины, которая была нашей общей кормилицей, что после моих родителей я больше всего должен любить ваше семейство. Я не ставлю себе в заслугу мою природную чуткость, но все же скажу, что правительство не должно легкомысленно относиться к людям, умеющим чувствовать.

— Опять правительство виновато! Ну, говори, чего ты хочешь?

— Вам, синьор, известна история моей скромной жизни. Я не стану вам говорить о моих детях, которых судьба отняла у меня одного за другим. Да, лишиться пяти славных честных сыновей! Но я примирился с этим.

— Можно позавидовать твоей покорности, Антонио. Знаешь ли, иногда легче перенести смерть ребенка, чем его ошибки при жизни.

— Ах, синьор, мои дети только смертью и причинили мне горе. Но и тогда я старался утешить себя тем, что больше им не придется страдать.

Старик отвернулся, чтобы скрыть волнение.

Губы сенатора задрожали, и он быстро прошелся по комнате.

— Теперь я хлопочу за живых, — продолжал рыбак. — Я прошу вашей помощи, чтобы спасти моего внука от галер[23]. Государство посылает его, четырнадцатилетнего мальчика, сражаться с турками, не обращая внимания ни на его годы, ни на мою старость и одиночество: его отец убит в последнем сражении с турками же.

Остановившись, рыбак посмотрел в глаза сенатора, но тот оставался бесстрастным. Расчет старого политика заглушал в нем всякую человечность, особенно когда дело касалось военных дел республики.

— Я бы хотел, чтобы ты обращался ко мне только за материальными нуждами, Антонио. Твой внук не подвергается большим опасностям, чем другие. Ты знаешь, что республика нуждается в службе всех своих подданных.

— Точно так, синьор! А вот я сейчас встретил синьора Джакомо, вашего сынка, — он прогуливается в гондоле…

— Замолчи сейчас же!

— Мои дети меня никогда не огорчали при жизни, — проговорил рыбак тихо, но мрачно.

Синьор Градениго почувствовал резкую ноту этого упрека. Пройдясь несколько раз молча по комнате, он настолько овладел собой, что мог отвечать спокойно.

— Антонио, твоя смелость и твой резкий характер мне давно известны. Если тебе нужны молитвы за умерших и материальная поддержка, я готов помочь тебе; но, прося моего ходатайства перед, командиром галерного флота, ты просишь невозможного в это критическое время даже для дожа, если бы дож был…

— Рыбак! — докончил Антонио, видя, что сенатор прервал его речь. — Прощайте, синьор!