В Венеции

Когда чиновник окончил свою речь, Виолетта, ответив на его поклон, испуганно посмотрела на своих опечаленных друзей.

Двусмысленные слова посланного были, однако, достаточно понятны, чтобы отнять надежду на лучшее будущее. Все трое со страхом думали, что завтра, может быть, им придется расстаться, хотя и не могли понять причины этой внезапной перемены в намерениях Сената. Но чиновник не торопился уходить. Он пристально посмотрел на монаха, как бы обдумывая какую-то вновь явившуюся у него мысль.

— Почтенный отец, — сказал он, могу ли я просить вас на одну минуту поехать со мною по делу, касающемуся души грешника?

Несмотря на волнение, монах, не колеблясь, пошел за чиновником до его гондолы.

— Вы должны пользоваться большим уважением Сената, — заметил посланный, — если он доверил вам ту особу, в которой он принимает живое участие.

— И я горжусь этим доверием, мой друг.

— Люди, подобные вам, почтенный отец, достойны общего уважения. Скажите, давно вы в Венеции?

— Я приехал в этот город в качестве духовника последнего посланника Флоренции.

— Да, это почтенное место. Таким образом, вы давно уже здесь, и вам должно быть известно, что республика не забывает заслуг и не прощает обид.

— Венеция — старинная республика, влияние которой настигает и вблизи, и вдали…

— Будьте осторожны на этих ступеньках, почтенный отец; они опасны для тех, кто их не знает.

— Я слишком привык к ним, чтобы бояться. Надеюсь, что схожу по ним не в последний раз?

Посланец притворился, будто не понял этого вопроса, и ответил только на первое замечание.

— В самом деле, республика стала стара, и всякий, кто любит свободу, должен жалеть об ее упадке. Да. «Так проходит слава мира!» Вы, кармелиты, хорошо делаете, умерщвляя в юности свою плоть. У вас на совести нет ошибок молодости?

— Никто не без греха, — ответил монах.

— Людям моего положения редко приходится беседовать с своею совестью. И я рад, что встретил такого святого человека… Гондола моя здесь, войдемте в нее.

Монах недоверчиво посмотрел на своего спутника, но, сознавая бесполезность сопротивления, вошел в каюту гондолы вслед за чиновником. Весла сразу ударили по воде.

Глава XV

Луна освещала купола и кровли Венеции. Бухта блестящей каймой облегала внешнюю часть города, и эта естественная рама была, пожалуй, красивее самой картины, потому что в эту минуту, как бы ни была богата Королева Адриатики памятниками, пышностью дворцов и всем, чем она обязана искусству и промышленности, все это отходило на второй план перед величием ночи.

Небо было усеяно звездами. Внизу лежало спокойное Адриатическое море. Ни шум весел, ни веселый смех, ни мелодичное пение — ничто не нарушало тишины. Город и лагуны, залив и высокие Альпы, бесконечные равнины Ломбардии и лазурь неба, — все наслаждалось торжественным покоем.

Вдруг появилась гондола. Выйдя из городских каналов, она направлялась в море, придерживаясь ближе южных выходов из залива и острова святого Георгия. Сильная и опытная рука управляла гондолой; быстрота, с которой она подвигалась, свидетельствовала, как спешил ее хозяин. Гребец часто оборачивался назад, как бы боясь погони, и потом снова внимательно всматривался вдаль, ища что-то впереди.

Наконец, черная точка показалась на волнах, и мелодичные звуки отдаленной песни разнеслись по лагунам. Это пел человек на барке. Мотив был хорошо известен всем рыбакам и гондольерам, и особенно тому, кто ее слушал в этот момент.

Гондольер сделал несколько сильных ударов весла и очутился рядом с баркой.

— Ты сегодня рано выехал на рыбную ловлю, Антонио, — сказал гондольер, переходя в барку старого рыбака, — а другие на твоем месте, после свидания с Советом Трех, долго не могли бы уснуть.

— Нигде рыбак не может так свободно беседовать с своей совестью, Джакопо, как здесь, на лагунах. Но с некоторого времени я так был занят мыслью о моем внуке, что забыл про все остальное, даже про еду. А если я ужу теперь, в необычный час, так это оттого, что человек не может жить одним горем.

— Я думал о твоем положении, Антонио; вот возьми эту корзину, здесь есть кой-что, чтобы поддержать твою жизнь и восстановить твою бодрость; вот далматский хлеб, вино из южной Италии и винные ягоды с Востока; поешь и соберись с силами, — сказал браво, вытаскивая корзину из своей гондолы.

Рыбак кинул завистливый взгляд на корзину с едой, но не выпустил удочки.

— Это ты сам от себя принес мне, Джакопо? — спросил он.

— Антонио, прими это от человека, который уважает тебя за твою честность и храбрость.

— И все это куплено на его заработанные деньги?

— Иначе не может и быть, ведь я не побираюсь по городу. Так ешь скорей, поверь, все я предлагаю тебе от чистого сердца.

— Убери эту корзину, Джакопо, и не искушай меня, это выше моих сил.

— Почему ты не хочешь поесть?

— Я не могу питаться тем, что стоит пролитой крови…

Протянутая рука Джакопо упала, как-будто пораженная молнией. Антонио взглянул на собеседника и, несмотря на всю твердость своих убеждений, смутился под гордым взглядом Джакопо.