В твоем октябре

Зеленые глаза смотрят на меня из угла – они спрятались за каскадом кофейных волос и любуются, как я пересекаю подвал и медленно иду вдоль стены. Наблюдают, как я вглядываюсь в картины, которых никто и никогда не видел – еще или уже, в картины, которым предстоит увидеть свет и те, что никогда не родятся – они замерли на этапе карандашного наброска. Смотрю на полотна, повернутые к стене, и гадаю, что же на них. В темном дальнем углу тонкие пальцы рук сплелись и намертво сжали ладони. Я прохожу мимо полотен, принявших на себя всю боль долгих ночей творческого кризиса – изуродованные, разорванные, замазанные черной краской, и мне становится больно – вот где мое место. Досталось не только стульям и посуде. Я – одна из них. Затяжной творческий кризис прошелся по мне катком – меня принесли в жертву слепой ярости, но так нежно, так ласково… Я приняла на себя её разочарование и стала холстом, которому с легкой руки создателя, досталось самое черное, но самое искреннее. Разодранное сердце зазвенело остатками боли, раскуроченные, вывернутые края больно резанули грудную клетку, и я стиснула зубы – зеленые глаза жадно впились в мои сжатые кулаки. Я медленно подошла к картине на мольберте, глядя на не высохшую краску. Линии, цвета, тени – вот она получилась удивительно похожей на меня. Господи, не так больно! Ну пожалуйста, не так сильно. И так уже слишком… Соленая боль скатывается по щеке, и я быстро ловлю ей пальцами. А потом поворачиваюсь и бросаю в темный угол:

– В этот раз получилось гораздо правдоподобнее, – я киваю головой на картину.

Угол хмурится, угол нервно кусает губы:

– Им понравится.

– Кому – им?

Темный угол неловко пожимает плечами:

– Агенту, менеджерам по рекламе, публике.

– А тебе?

Тяжелый вздох:

– Это хорошо.

– Просто «хорошо»?

Темный угол виновато молчит. Я замолкаю следом. Слишком много всего – денег, внимания, женщин, власти, выпивки. Мечты сбылись, амбиции реализовались, самые смелые замыслы воплотились в жизнь, и теперь просто «хорошо» уже недостаточно. Просто «хорошо» маловато уже не только для картин. Просто напиваться недостаточно – нужно ломать мебель. Просто бить посуду не забирает – обязательно ходить по битому стеклу. Просто спать с женщинами неинтересно – нужно вывернуть её наизнанку.

– Что, не хватило смелости сказать мне в лицо? – мой голос, нарочито грубый и холодный, сочится болью. Он выдает меня с потрохами.

– Не хватило, – отвечает темный угол, опуская в пол зеленые глаза. Тонкие пальцы нервно впиваются в ладони.

Я смотрю в темноту угла и кусаю губу – боли осталось немного, но то, что осталось, тонко врезается в самое нежное, и меня пронзает с ног до головы.

– Поэтому ты так одинока.

Темный угол хмурит брови, кусает губы, а затем:

– Ну чего ты ждала от меня? Скажи я тебе сразу, ты сбежала бы, даже не допив этот проклятый кофе. Мне приходится…

– Приходится что? – взрываюсь я, и мой голос летит под потолок – тонкий, беззащитный, он выдает мою боль. Я плачу. – Ты обманула меня! Так нельзя, слышишь!? Так нельзя!!!

– Мне хотелось побыть с тобой…

– Нужно было сказать правду!

Тут темный угол взрывается – высокая, тонкая фигура влетает из темноты, тонкие пальцы впиваются в мое лицо, глаза с остервенелым отчаяньем:

– Будь честна! Будь честна, мать твою! – кричит она.

Зеленые глаза сверкают и блестят, тонкие губы скалят белоснежные клыки:

– Ты бы не пошла со мной! – рычит она. Я смотрю на неё и даже сейчас не вижу в ней женщину. – Ты бы сбежала! Ты бы не дала мне ни единого шанса! Ну, давай! Смелее! Соври мне, что поехала бы со мной, знай, кто я на самом деле!

Зеленые глаза сверкают миллиардами звёзд – в них так много страха.

– Так нельзя… – шепчу я, и меня прорывает – я плачу, я заливаюсь слезами, захлебываюсь болью.

Руки обнимают меня, прижимают, обвивают… Я толкаю её:

– Не трогай! – открыто и честно прямо в глаза. Делаю шаг назад и смотрю, как рождается гнев за зеленой радужкой:

– Вчера ночью ты говорила, что хочешь меня, – шипит она.

Я стискиваю зубы и рычу – я не вижу в ней женщины. Не вижу и не чувствую! Я бессильно сжимаю зубы – оказывается, спустя пару пластических операций и несколько лет приема гормональных препаратов, совершенно невозможно разглядеть в мужчине женщину.

– Я не знала, кто ты!

– А что изменилось? – кричит она до хрипоты. – Что изменилось? – закидывает руки за голову, вцепляется в волосы, отчаянно вертит головой, а я заливаюсь слезами и всеми силами ищу в ней женщину. Она мерит подвал шагами от картины до картины, от прошлого к настоящему, от любви до ненависти… И нет, совершенно ничего нет в ней от женщины!

Она резко останавливается, смотрит на меня:

– Все то же, – говорит она, и в её глазах тонет моя последняя надежда – она смотрит так, как смотрели до этого мужчины – она видит меня насквозь. Её рука тянется ко мне… – Те же мысли, те же желания, фобии… Маш, я – это я. В любых вариациях.

Я шагаю назад, я мотаю головой и ловлю прозрачную боль ладонями. Она упрямо идет ко мне: