В тридцать лет

— Ну что вы!

Однако выпил. Очень он устал.

После лежал на полке и улыбался. Рядом, напротив, за узким проходом поместился бригадир с женой. Зашептались, придушив голоса.

— Я уже по тебе соскучился... — сказал бригадир мягоньким, младенчески домашним голосом.

«Вот тебе и дубовый парень», — подумал Сережин.

Ему все слышно. И все здесь открыто. И степь за дощатой стенкой. Кто-то всю ее распахал. И добрые люди. И хмель в голове.

Утром — Сережин видел — бригадир встал первым, и загоревшее его лицо, мягкое вчера, жалкое, затвердело, туго обтянулось кожей, засуровело. Сам он узкий в плечах, костистый, чуть сутулый. Надел фуражку с путейскими молотками: видно, служил на железной дороге.

Жена потянулась:

— Куда ты в такую рань?

Бригадир не ответил, не взглянул, не улыбнулся. Видно было: надо человеку снять с себя вчерашнюю слабость.

Утро неохотное, медлительное. Как порушить его вязкую власть? Или вместе с ним зябнуть и ждать, тащиться тихонько в день? Долго еще тащиться...

Вдруг высоко и часто взметнулся, застрекотал моторчик-пускач на тракторе, в клочки разодрал утро. Истошно трещал под кожухом дизеля. Дизель проснулся, отфыркался и тоже пошел, ровно и споро. Пускач примолк. Взметнулся другой. Тракторы шевельнули траками. Ожили люди. Холод забылся. Прошагал бригадир. Рядом с ним, поспешая, говоря на ходу, — механизаторы; каждый по плечо бригадиру.

На стеклах у тракторов красным наведены картинки: комсомольские значки. Что за художник их рисовал? Где его взяли? От картинок словно бы праздничность. Хорошо, когда в будни покажется праздник. Так думается Сережину, или что-то вроде этого.

Ушли трактора, остались четверо парней на стане, повели Сережина в вагончик. У каждого на груди почетный знак: «отличный связист», «отличный шофер», «отличный пограничник», «снайпер». От этих знаков тоже праздничность. Обсели Сережина, приблизили свои лица к его лицу и начали:

— Вы знаете, — сказал связист, — какие тут дела творятся? Мы себя целинщикам и не называем. Нет. Тут к целинщику такое отношение, как все равно к разбойнику. Не-ет... что вы? Целинщику лучше в деревне не показываться. С девчатами не погуляет. Не-ет. Мы про себя так говорим: солдаты. Солдаты — и все.

— Мы солдаты, — сказал снайпер. — А что? Солдат, он дело знает. — Снайпер подмигнул.

— Вы не смотрите, — сказал шофер, — вам тут наговорят. Бригадир здесь, это он только так это. Комар носу не подточит, а медведь в лаптях проскочит. Разговор у него идейный, а женку свою на прицеп не сажает. Тут надо бы разобраться.

Пограничник все улыбался. Очень он был красивый. Лицо большое, продолговатое, белое, а губы розовые, длинные, движутся, меняя все лицо. То оно презрительно-капризное, то бесшабашно-доброе, то зоркое и жесткое.

Да и все четверо — ладные ребята. Жизни в них, силы — на восьмерых. «Хорошо бы к ним в компанию», — подумал Сережин.

— А чего же вы сами не на работе? — задал он солдатам глупый вопрос. Солдаты подобрались.

— Это вы бригадира спросите, — сказал связист. — Р-работа... По десятке в день заколачивать. — Он пошел прочь из купе.

— Вы тут разберитесь, товарищ корреспондент, — сказал шофер. — Как же так получается? Какие это заработки?

Снайпер подмигнул:

— Попросите у бригадира лошадь. Нам он не даст. А вам даст. Мы бы в деревню, в магазинчик. Сейчас бы отметили знакомство.

«Что за совхоз, — подумал Сережин, — что за бригада? Девчонки трясутся на своих прицепах, пашут степь, а парни сидят на стане, чего-то жалуются. Ай, какие могучие парни! До чего на них славно смотреть! Какие у них круглые диагоналевые икры, какие прямые плечи, какие чубы, какие значки!»

— Погулять надо, — сказал пограничник уверенно-лениво и в то же время открыто, по-детски. Глаза у него голубые, незамутимые. Улыбнулся. — Наработаемся еще.

Пришел бригадир. Был он утренне-хмур, озабочен.

— Вы не кушали, — сказал он Сережину, — вас там в столовой ждут.

— Да я вот тут с ребятами потолковал, — сказал Сережин.

Бригадир глянул чуть-чуть на солдат и махнул рукой на всех разом. Без досады, без гнева махнул. Просто так отмахнулся. Дескать, не к месту это. Не нужно сейчас, бесполезно и безнадежно.

Шофер засвистел. Связист задымил папиросой. Снайпер зевнул громогласно. Один пограничник остался сидеть, как прежде, словно и не было тут бригадира.

«Ага, — подумал Сережин, — не нравится, что на вас рукой машут. Так-то вот. Никому не нравится...» — и обрадовался, словно кто-то сделал за него необходимое дело.

А день все выше. Он быстро растет. Это с утра его прихлопнуло сизое небо. Теперь он прорвался ввысь, поголубел. Ходить стало свободней и легче. Вагончики, копны соломы, люди, напротив, убавились в росте.

Сережин едет верхом на бочке. Лошаденкой правит пограничник, рядом с ним повариха, та, что вечером предлагала Сережину ужин.

Все четверо солдат запрягали лошадь. Вернее, трое. Пограничник стоял поодаль и улыбался. Но вожжи достались пограничнику. Как-то так получилось.

В бочке толкается вода. Сережин заламывает набок кепку, хочет нравиться поварихе. Пограничник чмокает на лошадку губами. «Надо бы что-то сказать», — думает Сережин.