В то же время. Эссе и выступления

Как писатель, творец литературы, я одновременно рассказчик и размышляющий. Меня трогают идеи. Но романы состоят из форм, а не идей. Форм языка. Форм выразительности. У меня в голове история не рождается до тех пор, пока не родится форма. (Как сказал Набоков: «Образ вещи предшествует ей».) И романы, осознанно или нет, рождаются из представления писателя о том, чем может быть литература.

Каждое произведение писателя, каждый литературный труд — это портрет литературы в целом. Защита литературы стала одной из важнейших задач писателя. Оскар Уайльд говорил: «Правда в искусстве — это правда, противоположность которой тоже истинна». Перефразируя Уайльда, я бы сказала: правда о литературе — это правда, противоположность которой тоже истинна.

Таким образом, литература — и это не только мое наблюдение, но убеждение, — значит самосознание, сомнение, скрупулезность, притязательность. Еще литература — то, чем она должна быть, — это песня, спонтанность, праздник, блаженство.

Идеи о литературе, в отличие от идей, скажем, о любви, практически всегда возникают как ответ на идеи других людей. Это реактивные идеи.

Я говорю так, потому что другой, или большинство других, говорят иначе.

Моя цель — создать больше пространства для творческой страсти, для новых методов. Идеи дают разрешение, и я хочу давать разрешение на новые чувства и методы.

Я говорю одно, когда вы говорите другое, не просто потому, что писатели часто выступают в роли профессиональных антагонистов. Не только для того, чтобы стать противовесом при неизбежном дисбалансе или однобокости любой практики, функционирующей как институт — а литература есть институт, — но потому, что литература есть практика, выросшая из порывов, заведомо противоречивых по своему характеру.

По моему убеждению, никакой портрет литературы не может быть полным, но лишь полемичным. Чтобы сказать правду о литературе, необходимо говорить парадоксами.

Каждое значимое произведение, заслужившее звания литературы, воплощает идеал уникальности, неповторимого голоса. Но литература как множество воплощает идеал плюральности, разнообразия, беспорядочности.

Литература в любом определении, какое мы можем себе вообразить — литература как общественная деятельность, литература как исследование личных духовных устремлений, национальная литература, мировая литература, — в своем роде духовная утеха, тщеславие, самолюбование.

Литература — это система, разнородная система стандартов, амбиций, приверженностей. Часть этической функции литературы — учить читателя ценности многообразия.

Разумеется, литература обязана существовать внутри неких ограничений. (Как и любая другая человеческая деятельность. Единственная деятельность без ограничений — это смерть.) Проблема в том, что границы, в которые ее желают заключить большинство людей, лишают литературу свободы быть тем, чем она может быть во всей своей изобретательности и потенциале к силе чувства.

Мы живем в культуре, которая стремится унифицировать потребности, и среди широчайшего многообразия языков мира доминантным стал тот, на котором я разговариваю и пишу. В мировом масштабе и среди населения отдельных стран английский язык теперь играет роль, схожую с той, которую выполняла латынь в средневековой Европе.

Однако несмотря на то, что наша культура становится всё более глобальной и транснациональной, свои претензии к ней предъявляют всё больше дробных племен, настоящих и новоявленных. Старые гуманистические идеи — республики писем, мировой литературы — сейчас повсюду в опале. Некоторым они кажутся наивными и запятнанными родством с великими европейскими идеалами — как сейчас иногда говорят, европоцентристскими идеалами — универсальных ценностей.

Понятия «свободы» и «прав» в последние годы поразительно деградировали. Во многих обществах права группы значат больше, чем права отдельного человека.

В этом отношении чтó авторы литературы действительно могут, так это опосредованным путем повысить доверие к свободе выражения и правам личности. Даже когда авторы литературы посвящают себя службе своему племени или сообществу, их достижения как писателей измеряются тем, насколько они смогли превзойти эту цель.

Все качества, которые делают писателя ценным или достойным восхищения, составляют оригинальность его голоса.

Но эта оригинальность, взращенная уединенно в течение длительной практики размышления и одиночества, постоянно подвергается испытанию той социальной ролью, которую писатель чувствует необходимым на себя взять.

Я не ставлю под сомнение право писателя участвовать в обсуждениях общественных вопросов, вносить свой вклад в общее дело и проявлять солидарность с единомышленниками.

И я не хочу сказать, что подобная деятельность слишком далеко уводит писателя из того уединенного места внутри его души, где живет оригинальность и где рождается литература. В этом можно было бы обвинить почти любую деятельность, из которых состоит жизнь.