В теплой тихой долине дома

— Молодой человек, это вы написали такую возмутительную записку?

— Да, мэм, — сказал я.

— Ступайте к директору, — сказала она.

Я пошел.

Мистер Боулер, директор, был настоящий богатырь. Он сказал:

— В самом деле, мальчик? Это ты написал записку?

— Да, сэр, — говорю я.

— Ты что, не понимаешь, кто такая Эмми? — сказал он, а потом добавил: — Или, может быть, как раз наоборот?

— Что ж, — говорю, — я знаю, что у ее отца куча домов и магазинов тут, в городе, и уйма земли в деревне. Я знаю, что он богач.

— И все-таки ты написал ей такую записку?

— Да, сэр.

— Это одно из самых трогательных любовных посланий нашего времени, — сказал он. — Но все равно я должен тебя наказать. Сегодня до конца дня ты будешь моим посыльным. Я слишком устал, чтобы задать тебе трепку.

И я исполнял обязанности его посыльного до конца уроков. Он послал меня за шесть «кварталов от школы, к Пабсту, за двумя бутербродами с ветчиной и двумя бутылками клубничной шипучки и заставил меня съесть один бутерброд и выпить одну бутылку шипучки.

— А теперь, — сказал он, — я все-таки считаю своим долгом сказать тебе одну вещь. Откажись ты от своей любви к Эмми Хэйнс.

— Почему?

— Смысла нет. Она дочь богача. Ты сын бедняка. Ничего не выйдет.

Это было ужасно, но я подумал, что мистер Боулер, пожалуй, прав.

— Может быть, она меня любит, только не знает сама, — сказал я.

— На это не рассчитывай, — сказал мистер Боулер. — Забудь ее, и все тут. Иначе наживешь кучу неприятностей. С чего ты написал эту записку?

— Я люблю ее, — сказал я.

— Ну что же, — сказал он, — написано здорово.

Зима тянулась долго, и в газете писали, что это самая холодная зима с 1854 года.

Я долго еще не переставал любить Эмми Хэйнс. Я видел, как она катается в шикарных автомобилях с сынками богатых родителей, и мне казалось, я умру с горя.

Но это было вроде хромоты. Бальзамическая мазь Слоуна вылечить меня от любви не могла, но зато меня могло вылечить нечто другое — время; первоначальный вид бальзама, так сказать.

В один прекрасный весенний день, когда сияло солнце и весь мир был пронизан теплом, я обнаружил, что исцелился.

Дело было так: я ехал на велосипеде и вдруг вижу Эмми Хэйнс в шикарном зеленом «бьюике» рядом с самым чванливым сопляком в мире Эвереттом Родсом.

Мне представился великолепный случай поставить Эмми Хэйнс на место. Подумать только: не полюбить такого молодца, как я, после того как я признался ей в любви, да еще раскатывать в автомобиле с таким сопляком, как этот Эверетт Родс!

Я поравнялся с их машиной и произвел губами и языком некий весьма громкий звук, который был слышен за целый квартал, а потом покатил по улице, выделывая на велосипеде акробатические трюки.

Итак, что же? Я пришел к выводу, что не нуждаюсь ни в каких паршивых заочных курсах по каким бы там ни было предметам. Нога моя зажила окончательно. Кончилась самая холодная зима с 1854 года. И от любви к Эмми Хэйнс я тоже избавился.

В честь этих великих достижений я и проделал ряд акробатических трюков на велосипеде.

Откуда я родом, там люди воспитанные

Однажды утром вхожу я в контору, а наш бухгалтер миссис Гилпли надевает пальто и шляпу, и из глаз у нее текут слезы.

А на дворе стоял апрель, я что мне было до того, что я всего-навсего грошовый конторщик в каком-то паршивом похоронном бюро! Разве у меня нет новой шляпы и новых ботинок? Разве Южная Тихоокеанская не отправляет по субботам специальные поезда на Монтерей по удешевленному тарифу? И разве я не собираюсь завтра в Монтерей, на взморье?

Поработаю, думал я, в субботу до полудня, проглочу в кафе у Чарли роскошный шницель за пятнадцать центов, потом — скорее на Южный Тихоокеанский вокзал, куплю себе специальный праздничный билет до Монтерея и обратно, сяду в поезд — и буду свободен, как птица, с середины дня субботы до утра понедельника. Куплю себе иллюстрированный журнал и буду читать рассказы всю дорогу до Монтерея.

Но вот вхожу я в контору, а миссис Гилпли, бухгалтер, надевает пальто и шляпу, и из глаз у нее текут слезы.

Я перестал насвистывать и огляделся. Все было тихо. Дверь в кабинет мистера Уайли была чуть-чуть приоткрыта, так что, надо думать, он уже пришел. Никого больше в конторе не было. Время было двадцать минут девятого, и слышно было, как громко тикают часы, которых обычно и не расслышишь вовсе.

— Доброе утро, миссис Гилпли, — сказал я.

— Доброе утро, Джо, — сказала она.