В тени Нотр-Дама

— Как я могу что-то излучать, о чем я едва знаю?

— Вы должны быть очень близки к солнечному камню.

— Тогда, пожалуй, сам не зная того.

— Вам ничего не бросилось в глаза во время вашего поиска смарагда?

— Нет.

— Но вы же должны были максимально приблизиться к камню! Иначе ваше сияние нельзя объяснить, — она близко подошла ко мне и положила руки на голову, словно благословляла меня. Медленно она провела по щекам, плечам и груди. — Да, вы носите силу солнца в себе!

Ее последние слова я слушал только вполуха, потому что другой шорох привлек мое внимание: шаркающие шаги, сопровождаемые запыхавшимся дыханием.

И цыганка услышала его, на миг замерла и прошептала потом мне на ухо:

— Он идет, он, кажется, очень возбужден.

Я знал, о ком она говорила. Шаркающая походка выдала приближающегося.

— Я не знаю, смогу ли я задобрить его в таком состоянии, — продолжила Эсмеральда. — Быстро, на пол!

Она заползла под скамейку на хорах в спасительной тени и потянула меня за собой. Плотно друг к другу мы лежали под защитой фигур, которые высек неизвестный художник в виде каменной ленты ограждений. Лента представляла жизнь Иисуса, и мы спрятались под сценой его рождения. Мария, в одежде, с лицом и локонами уважаемой парижской горожанки, лежала на удобном ложе и оперлась правой щекой на согнутую руку. Левая рука лежала на животе, который прежде скрывал младенца Христа. Он лежал позади Марии в яслях, в углублении, как подобает Спасителю. То, что осел и буйволы стояли еще выше, чем сын Бога, было ловкостью художника, чей замысел я напрасно искал. У изголовья кровати Марии стояли пастухи, маленькие как дети, у ног — опирающийся на посох Иосиф.

Хотя Спаситель, Его Мать и Святой Иосиф была нашими стражами, при приближении шаркающих шагов мои волосы на затылке поднялись дыбом. Было ли это умно — вместе с цыганкой спрятаться в этом укрытии? Я видел, как Квазимодо вышвырнул из ее кельи своего приемного отца и хозяина. Что же он сделает со мной?

Мне было вполне ясно, что звонарь подстегивается не одним инстинктом охранять пленницу. И даже если при внешней противоположности между Эсмеральдой и им эта мысль казалась абсурдной, я думал, что Квазимодо двигало одно из самых опасных побуждений: ревность.

Я хотел предложить Эсмеральде, чтобы мы показались Квазимодо. Я считал это лучшим выходом, чем прятаться здесь, как провинившимся детям. К тому же, мы ни в чем не были виноваты. Рука цыганки закрыла мои губы, едва я успел произнести хоть звук. Другой рукой она мягко гладила меня по волосам, как мать своего ребенка. И точно — этот жест успокоил меня. Я почти наслаждался, лежа в объятиях красавицы, окруженный ее теплом и ароматом. Если бы не было Квазимодо…

Шаги и громкие вздохи были совсем близко. Его бесформенная масса тела тянулась в свете свечи, которая горела у ног Святого Мартина. Он остановился и огляделся, похоже, обдумывая, где стоит продолжить поиск желанной. Я молился Иисусу, Марии и Иосифу, чтобы он не захотел войти в хоровую галерею.

Возможно, я слишком много общался с еретиками, так что моя молитва не была услышана Как детский мяч, который прыгает от одной стороны улицы к другой, горбун проскочил по хоровой галерее, глядел по всем сторонам и издавал неоднократно тихое, глухое:

— Эсмеральда.

Я прижался еще сильнее к лежавшей около меня, словно охотнее всего слился бы с ней. Если бы звонарь не был глух, он бы незамедлительно услышал наше испуганное дыхание.

К счастью Квазимодо повернулся у венка часовни в другую сторону и заглядывал в каждую отдельную часовню, пока окончательно не исчез в алтарном помещении. Мы лежали на полу, тесно прижавшись друг к другу не осмеливались пошевелиться. Квазимодо исчез из поля зрения, но мы слышали его громыхание на южной стороне хоров. Когда он и там ничего не нашел, я испугался, что он теперь вернется на хоры. Но шаги удалились — похоже, он прекратил свои поиски. Последнее, что я услышал от него, было жалобное всхлипывание.

До сих пор ни цыганка, ни я не двигались и так тихо дышали, как это было возможно. Когда напряжение оставило нас, мы в унисон издали громкий вздох, словно хотели подражать Квазимодо. Но мы не поднялись, не освободили тела друг от друга. Вместе мы пережили опасность, вместе и хотели наслаждаться покоем, который перешел в желание.

Можно подумать, одеяние послушницы отбило у меня всякую страсть, но наоборот — это был тот самый случай. С головы до пят закутанная, цыганка возбуждала во мне необузданное желание обнажить ее тело, увидеть его, что она предлагала Фебу в притоне сводни. Я поднял подол юбки наверх и застыл при виде кривых, изуродованных, гноящихся ног.

— Испанские сапоги! — сказала она. — После этого я призналась во всем, что они хотели услышать. Что же, это потушило твой огонь?

— Нет, — ответил я, и это было правдой. — Я только спрашиваю себя, как ты сможешь теперь танцевать?

— Время танцев прошло.