В темном-темном лесу

– Все нормально. Не надо им врать. Я упоминала, что мы были вместе, в разговоре с Ламарр. Это женщина из полиции, которая меня…

– Знаю, – перебивает Нина. – Она нас всех допрашивала. А она знает, как вы расстались?

– В смысле?

– Ну, про твой большой секрет. Что он тебя заразил, или что там у вас стряслось…

– В последний раз повторяю: ничем он меня не заражал!

– Ну да, ну да, поверю на слово. Ей ты сказала?

– Нет. Ничего я ей о нашем разрыве не сказала. А ты?

– Нет. А что мне говорить-то? Я знаю только, что вы встречались, а потом разошлись.

– Это и есть вся история. – Я поджимаю губы.

– Серьезно? Ну-ка, прикинем. – Нина начинает загибать пальцы. – Рассталась с ним, ушла из школы, уехала из города, оборвала контакты с большей частью друзей, не общалась с ним десять лет… Вся история, значит? Никаких секретов?

– Никаких секретов, – упрямо повторяю я, разглядывая сплетенные на коленях пальцы.

Порезы и царапины на них потемнели и покрылись коростой. Скоро заживут.

– Я к чему: Джеймс мертв, и они пытаются найти человека с мотивом.

Я вскидываю голову. Нина смотрит мне в глаза, не отводя взгляда.

– Это как понимать?!

– Так, что я за тебя волнуюсь.

– Ты намекаешь, что это я убила Джеймса?

– Да пошла ты! – Нина вскакивает и начинает мерить шагами палату. – Ни на что я не намекаю! Я пытаюсь…

– Ты н-ничего про это не знаешь!

Опять я заикаюсь! Но ведь Нина действительно ничего не знает. Никто не знает об этой странице моей жизни, даже мама. Одна Клэр в курсе, да и то не всей истории. А Клэр…

Клэр в больнице.

И Клэр не в состоянии отвечать на вопросы. Возможно, даже в коме. Но рано или поздно она оч-нется.

– Клэр ты видела? – глухо спрашиваю я.

Нина качает головой.

– К ней не пускают. Похоже, она сильно пострадала в аварии… – Нина снова качает головой, на этот раз скорее от досады, чем в знак отрицания. – Хуже всего то, что Джеймс мог выжить. Да, он был тяжело ранен, но у него все-таки был один шанс из двух.

– То есть?

– Он погиб в аварии. Или из-за задержки, которую вызвала авария. В общем, это одно и то же.

Теперь мне становится ясна настойчивость Ламарр по поводу стершихся из моей памяти минут.

Произошедшее в доме – лишь половина ис-тории.

Джеймса убило то, что случилось на дороге.

Я должна вспомнить.

Не стоило мне приезжать. Я ведь знала. С того самого момента, как это дурацкое письмо я полу-чила.

Я думаю о Джеймсе – как он лежал на полу и смотрел на меня, а вокруг нас разливалась лужа его крови. Как он окровавленной рукой цеплялся за мою, словно утопающий, словно только я могла спасти его. Как он звал меня: «Лео…»

Если бы я знала, что все это произойдет, смогла бы я удалить то письмо?

Нина берет меня за руку, пожимает ее сухой крепкой ладонью, сильными пальцами проводит по сеточке царапин.

– Все будет хорошо, – говорит она хрипло, но мы обе в это не верим.

Как бы дальше ни повернулась ситуация со мной и расследованием, хорошо уже не будет. Даже при самом лучшем раскладе – если поправится Клэр, если мне не предъявят обвинения – Джеймса уже не вернешь.

– Как Фло? – спрашиваю я.

Нина прикусывает губу, словно раздумывая над ответом, шумно вздыхает.

– Ну… не очень. Честно говоря, мне кажется, у нее нервный срыв.

– Про Клэр она знает?

– Да. Рвалась к ней, но ее не пустили.

– К Клэр вообще кого-нибудь пускают?

– Вроде родители приезжали.

– А… родители Джеймса? – спрашиваю я, изо всех сил стараясь не заикаться. – Они тут были?

– По-моему, да, вчера приезжали. – Она смотрит на мои руки, проводит пальцем по самой длинной царапине. – Посмотреть на тело. Насколько я знаю, потом сразу же уехали. Мы их не видели.

Передо мной встает пронзительная картина: мама Джеймса десять лет назад стоит у окна и оживленно болтает по телефону. Ее кудри кое-как подхвачены заколкой, браслеты на руках звенят в такт жестикуляции, наброшенный на плечи шарф трепещет на ветру. Она смеется. При виде меня она отняла телефон от уха и прижала к плечу. А Джеймс представил меня: «Мам, это Лео. Она будет заходить к нам очень часто. Так что привыкай». А его мама расхохоталась: «О, я поняла. Давай-ка, Лео, я покажу тебе, где у нас холодильник. В этом доме никто не готовит, так что, если проголодаешься, лезь сюда и добывай подножный корм».

У них дома все было устроено иначе, не как у меня. Никто не сидел на месте. Дверь всегда была открыта, и постоянно кто-то был в гостях – то друзья, то ученики, и все вечно спорили, хохотали, целовались, пили.

Никаких семейных обедов и ужинов. Никаких обязательств явиться домой к назначенному времени. Мы с Джеймсом валялись в постели средь бела дня, и никто не стучал в дверь с требованием прекратить все, чем мы там занимаемся.

Я помню его отца – с окладистой бородой и аккордеоном. Он читал лекции о теории марксизма в нашем местном универе и всегда был на пороге увольнения – то по своей воле, то по воле администрации. Порой он отвозил меня домой по темноте на своей побитой машинке, ругаясь на барахлящий мотор и развлекая меня своими жуткими каламбу-рами.

Джеймс был их единственным ребенком.

Мне страшно подумать, каково им сейчас.

Нина еще раз пожимает мне руку и отпускает.