В свой смертный час

Лариса Павловна продолжает свой рассказ, но я больше не слышу ее. Перед моим мысленным взором возникает блеклое, лишенное даже губной помады, женское лицо, тонкие красивые пальцы с ненакрашенными ногтями, и я ошеломленно думаю: «Неужели эта одинокая женщина отказывается до сих пор от косметики и маникюра только потому, что это не понравилось бы человеку, жизнь которого оборвалась так много лет назад?»

14 МАРТА 1945 ГОДА Обед

— Случайностей не бывает. Какие могут быть случайности?

— Нет. Это нет. Марксизм случайности признает.

— Опять ты в философию ударился. Я не о марксизме, а про жизнь говорю.

— Марксизм охватывает жизнь. А случайности он признает.

— Конечно, марксизм охватывает жизнь. Что, я не знаю про марксизм, что ли? Марксизм не догма, а руководство к действию и так далее… А в жизни все просто происходит. Что заслужил, то получи. И каждый находится на своем месте…

— Оно, конечно, так. Хотя черт его знает. Я когда в госпитале лежал, у нас в палате радио было. И каждый день радио одну песню играло — знаешь? «Смелого пуля боится, смелого штык не берет…» А тут, понимаешь, раненые лежат, контуженые… Один у нас лежал без ноги, он в радио костылем запускал, когда оно пело «Смелого пуля боится…». Выходит, мы все от трусости в госпиталь попали?

Андриевский никогда не думал об этой песне. Петь — пел иногда. Но редко. Она ему не очень нравилась, но не вызывала никаких размышлений. Раз в песне сказано, — значит, наверно, так и есть. Ну, может, и не совсем так. Бывает, все бывает. Убивают и смелых ребят. Но все-таки… Вот он, например, из оврага выскочил. Жив. Здоров. Можно бы и об этом с Ванькой поспорить. С ним интересно спорить. Но не стоит. Ванька лежал в госпитале. Неловко…

— Давай, Ваня, лучше чекалдыкнем…

— Чекалдыкнуть можно, — нехотя сказал Ларкин. — Однако ты не обижайся, а нет в тебе логического мышления. Парень умный — ничего не скажешь. А логического нет. Думать не хочешь головой. Никаких общих мыслей у тебя нету.

— У меня есть мысли.

— Ну назови. Я послушаю.

— Давай чекалдыкнем. Это разве не мысль?

Андриевский засмеялся и протянул голую руку к трем разномастным бутылкам, которые стояли посредине большого письменного стола рядом с двухкилограммовой жестяной банкой португальских сардин и другой банкой — круглой, стеклянной — с немецкой домашней консервированной курицей.

Он сидел в кресле директора черепичного завода, который они только что заняли, и был гол по пояс. Одежда всегда мешала этому молодому, сильному, красивому телу. Борис при первой возможности сбрасывал ее с себя, и, когда ничто не стесняло его движений, ничто не отгораживало тело от воздуха, он испытывал наслаждение.

На краю стола, под рукой лежала его гимнастерка. Его влажные после недавнего умывания волосы отливали легкой рыжиной. Смугловатая кожа на груди, на руках, на шее была крепкая, эластичная. Без одежды было видно, какие у него широкие прямые плечи, какой он весь сильный, мускулистый. Но мышцы не поднимались узловатыми буграми. Они прятались под гладкой, ровной кожей и только при движении мягко и отчетливо проступали сквозь нее.

— Прочитай, Ванюха, что на этой написано, — попросил Андриевский, протягивая Ларкину высокую бутылку.

Тот сидел в мягком, голубом кресле, предназначенном, как видно, для посетителей по другую сторону стола.

— Это не по-немецки написано, — сказал он, рассматривая этикетку. — Чешский, что ли. Или болгарский…

— Открывай, — сказал Борис. — Попробуем болгарский. А то этот шнапс тягомотный очень. И сладкий…

Они уже выпили по полкружки тягучего, канареечно-желтого яичного ликера.

Открыть без штопора болгарское вино Ларкину не удалось, и он просто отбил горлышко о край письменного стола. Из бутылки в кружки полилась светлая, почти прозрачная жидкость.

Андриевский выпил.

— Кислятина, — сказал он и скорее полез ложкой в здоровенную банку с сардинами, подцепил их как кашу и отправил в рот.

— Тебе не угодишь, — сказал Ларкин, медленно потягивая вино. — То сладкое, то кислое… Разборчивым стал.

— Эта водичка не подходит для спасителей Европы, — сказал Борис и еще раз подцепил полную ложку сардин. — Погляди, что в третьей бутылке.

— Рум, — прочитал Ларкин. — Маде ин Аустрия.

— Ром? — радостно спросил Борис. — Давно я хотел попробовать ром. С детства. Во всех книжках пираты ром пили. Я думал, теперь рома вообще не бывает. Тебе, Ванька, не чудно, что мы с тобой в этой комнате сидим и будем ром пить?

Он посмотрел вокруг себя и засмеялся.

Все было странным и чужим. В окна директорского кабинета било веселое весеннее солнце, но и оно казалось чужим оттого, что, ложась на темные стены, полы, шкафы, кресла, тускнело, успокаивалось, теряло силу. Поблескивали только бронзовые завитушки на тяжелой солидной мебели, фарфоровые тарелки, развешанные на стенах, да глянцевые изразцы на невысокой, нахально вступавшей в комнату квадратной печи…