В своем краю

— Руднева я люблю. Такой он добрый и милый... И уморительный какой. Лихачев рассказывал мне, что он сделал раз от стыда в Троицком. Он Nelly боится, потому что по-французски не знает. Дети ее подговорили, чтобы она сама пригласила его танцевать; он хотел от нее в двери — дети не пустили; все кричат. У них в зале есть гимнастика — он на веревки влез и качается наверху. Однако сошел танцовать, все внизу стояли и звали его по-французски.

— Да! он уж слишком застенчив, — заметила Полина. — Это пройдет. Я уверена, что он будет со временем отлично жить...

Через полчаса Полина, увидавши, что мать ее, разодетая, выходила из сыновнего кабинета с раскрасневшимся лицом и кричала что-то, спросила у нее: — Что с вами, maman?

— Опять Афроська, ma chиre amie, зазналась!.. Расфуфырилась, как червонная краля, и сидит в передней с лакеями кокетничает, вместо того, чтобы помочь Наталье меня одеть. Как можно — возлюбленная князя Александра Васильевича! А этот слабый, слабый человек! Никем не в состоянии управлять! Вот тебе рука моя, что он женится на ней; я с ума схожу от этой мысли и готова была бы хоть сейчас его с кем-нибудь обвенчать!

— Вот уж с этим я не согласна, maman! Бог знает, еще какая жена попадается! Брат так осторожен и расчетлив, что никогда не решится жениться на Афросинье. Да и разве он так сильно привязан к ней?! Все молодые люди это имеют, и с ней нам всегда легко будет справиться и найти ей место; а с женой что сделаешь, если он будет несчастен? Счастливых партий так мало!

— Это правда! — отвечала мать. — Но что ж делать — эта связь меня бесит! Я так люблю его и так всего за него боюсь... Ну, и она не должна зазнаваться...

— Не беспокойтесь, не беспокойтесь, ради Бога, сегодня, maman! Слава Богу, мой вчерашний бал удался и сегодня надо всем быть веселым...

Полина пошла к Афросинье и так пристращала ее, что та сейчас со слезами пришла просить у барыни прощенья, что не догадалась прийти помочь ей одеться. Княгиня успокоилась и сказала себе: «Правда, рано еще ему жениться!» Несколько больших саней тройками и беговых на рысаках и иноходцах подъехали друг за другом к крыльцу. В числе приезжих был и Богоявленский; его привез с собой Сережа по настоятельной просьбе князя. Подали кофе, и князь объявил, что волк уже снесен с горки на открытое поле, и многие из гостей поехали прямо туда, в том числе младший Лихачев и Милькеев.

Волк, огромный и свежий, был принесен в большом ящике, вроде мышеловки с подъемной передней стеной. Все собрались за ящиком; псари держали собак. Александр Лихачев распоряжался садкой.

Милькеев, в новой чорной дубленке и хорошей боярке, помог Любаше выйти из саней, взял ее под руку, повел к ящику и любовался на нее, не думая ни о садке, ни об общественных вопросах.

— А если волк на нас выскочит? — спросила, заманчиво поглядывая на него, Любаша.

— Я не боюсь! — отвечал Милькеев, — он мои сапоги и мою дубленку не скоро прокусит...

— Что мне за дело, что вы не боитесь! Я боюсь, — возразила Любаша. — Зачем вы пистолета не взяли с собой?

— Я боялся быть похожим на Чичикова, который в дорогу возил с собой саблю для внушения страха кому следует.

— Кто это такое Чичиков? Не здешний? — спросила Любаша.

— Отчасти и здешний. У Чичиковых родство большое. А Гоголя вы знаете?

— Гоголь полицмейстером, кажется, в Петербурге был. Одна моя знакомая вышла за его дальнего родственника. Ах! смотрите, смотрите! Ящик открыли. Выскочит сейчас, выскочит!.. — закричала она без испуга и взяла Милькеева за руку.

Это движение так понравилось. Милькееву, что он желал бы в эту минуту иметь оружие и пять волков перед собой, чтобы защищать ее.

Смущенный волк выбежал из ящика, оглянулся на толпу и собак, которые рвались со свор, и пустился по полю вдаль. Когда, выждав немного, спустили собак, все ринулись за ними кучей и с криками — дамы, мужики, охотники, мальчишки...

Милькеев не бежал: ему хотелось побыть подольше с Любашей; взяв ее под руку, он шел за. другими большими шагами, и Любаша насилу поспевала за ним.

Толпа остановилась, и раздались новые крики. Протеснившись вперед, Любаша и Милькеев увидали окровавленный снег и волка, который боролся с собаками. Весь зад был оборван, и кожа висела клочьями...

— Какая жалость! — воскликнула Любаша, — зачем это так много собак напустили! Посмотрите-ка, кто стоит перед нами, по ту сторону! — прибавила она, указывая вперед.

Перед ними стоял в теплой шинели и старой шапке Богоявленский; он криво усмехнулся, заметив движение Любаши, и спросил у Сережи: — Это кто ж этот лихач-кудрявич с твоей сестрой? Уж не Милькеев ли?

— Он, — отвечал Сережа.

— Красивый зверь! — сказал Богоявленский. — Да полно тебе Сергей, улюлюкать... Помещичья кровь взыграла. Глядя на этого волка, я подумал, знаешь что? Что серый, злой, израненный волк — это я. А псы...

В эту минуту псарь Лихачева хотел подойти с кинжалом, чтобы сесть на волка и заколоть его; но волк рванул — ся, хватил за нос одного борзого, щолкнул зубами и кинулся назад в ту сторону, где стояли Богоявленский и Сережа.