В своем краю

— Кора такая белая бывает, воспалительная кора...

— От яду?

— Нет, зачем от яду? Эта кора бывает в разных случаях: при воспалениях некоторых, иногда у беременных женщин фибрин...

— Фибрин — это яд, как стрихнин?... Не дают ли его беременным?

— Нет, позвольте, дайте мне досказать: фибрин — это вовсе не яд: это — нормальное вещество... Что с вами, что с вами?

— Ах! чорт возьми, бок проклятый, бок... Помогите мне лечь. Эх! чорт побери, дьявол... Ой!

Любаша, которая ждала за дверью, вбежала, вместе с Рудневым сняла с отца халат и уложила его в постель. В доме были пиявки; Руднев сам поставил тотчас их Максиму Петровичу. Любаша все время не отходила от него, измаралась в крови; старик лежал и молча слушался, беспрестанно переводя задумчивый взгляд с дочери на молодого человека, а с него на дочь.

— Вы верите, доктор, в животный магнетизм? — спросил он только раз.

— Верю; а что-с?

— У вас он есть; вы как меня тронете руками, так приятно станет... Эх, как приятно! Подите в магнетизеры! А?

— У меня слишком мало душевной силы, чтобы быть магнетизером, — отвечал Руднев.

Когда Максиму Петровичу после пиявок захотелось спать, Любаша увела Руднева в большую темную залу с пляшущими половицами и спросила его: — Он вам, верно, говорил об крови, об яде?

— Говорил. Что это значит?

— Это всегда... Вы что ему сказали?

— Я сказал, что гноя на крови не бывает, а то, о чем он думает, бывает не от яда.

Вслед за этим вбежала Анна Михайловна и спросила у Любаши: — Est-ce qu'il a parlй?

— Да, я уж сказывала, — отвечала Любаша по-русски.

— Toujours ces bкtises?

— Все то же.

Анна Михайловна внимательно посмотрела на племянницу и печально покачала головой.

— Toujours, toujours! Вы что сказали ему?

— Я сказал, что гноя в крови не бывает, но бывает воспалительная кровь, которая происходит не от яду.

— А! вот и прекрасно. C'est magnifique! Он теперь уснул... Ха-ха-ха... Такой он у нас чудак... Пойдемте теперь к «maman».

«Maman» была гораздо больше похожа на матушку, чем на «maman». Она только что вернулась из субботней бани и сидела в большом кресле; горничная расчесывала ей густые и длинные седые волосы большим пальмовым греб — нем; вся она была белая: лицо белое, глаза светлые и цветом и блеском, капот белый с оборками.

— Очень приятно познакомиться, — сказала она Рудневу с гордой небрежностью, — кажется, наш больной успокоился?

— Да, ему, кажется, лучше.

— Ашенька, — продолжала она, обращаясь к Анне Михайловне, — не подать ли нам сюда ужинать? Я ослабела... Да где твой брат, Люба?

— Брат? не знаю, бабушка.

— Верно в людской в карты играет... Хи-хи-ха-ха!... — донесла Анна Михайловна.

У старухи пробежал по лицу луч гнева.

— Марфа! — сказала она сурово, — отыскать Сережу... И пожалуйста, из людской или из девичьей всегда его прогонять...

— Le voilа, le voilа! — захлопотала вдруг Анна Михайловна — ив самом деле, в комнату вошел мальчик лет шестнадцати, в старом гимназическом платье, очень похожий на Любашу.

— Ужин привел сюда? — холодно и ядовито спросила бабушка... — Кланяйся же доктору, или уж совсем с хо-лопьями отвык от порядочного обращенья. Предупреждаю тебя, что я велела тебя из людской и передней в три шеи гонять.

— У меня только одна шея, — отвечал гимназист спокойно.

Анна Михайловна затряслась, закивала головой, защол-кала языком с упреком, а Любаша тихо засмеялась.

— Вы слышите? — сказала бабушка Рудневу, — какой острый ответ. Хоть бы при чужих постыдился.

— Стыдиться или не стыдиться, зависит от убеждения, — возразил гимназист.

Бабушка махнула рукой и велела поскорее подавать ужинать. Стол поставили перед ее креслом, и все заняли молча свои места. Большая комната была освещена всего двумя свечами, и Руднев, только садясь за ужин, заметил, что из-за кресел старухи поднялся кто-то. С удивлением Руднев догадался, что это была дурочка. «Где я?» — подумал он... Сомневаться было невозможно — это точно была дурочка, уже немолодая, глаза навыкате и раскосые, волоса всклокоченные; платье, однако, на ней было чисто.

— Рекомендую; это — Пелагея Сергевна наша, — сказала бабушка.

— C'est une pauvre idiote, — объяснила Анна Михайловна.

— Маменька, маменька, а маменька... Какая же ты дура! — закричала вдруг Пелагея Сергеевна.

— Знаю, что я дура, — кротко отвечала бабушка, — только зачем же ты при докторе-то меня бранишь?

— Дай хлебца... маменька... Авдотьюшка... дай хлебца...

— Сергей, подай ей тот большой кусок!

Сергей швырнул хлеб дурочке через стол; и она опять опустилась в темноту за кресла, как будто провалилась сквозь землю.

Ужин был вкусный и обильный; старуха начала расспрашивать доктора о службе, о Троицком, о дяде.

— Я ведь знавала хорошо Владимiра Алексеича, — сказала она между прочим, — прежде мы все вместе жили; съезжались, веселились много, все знали друг друга. А потом стали стары, стали дома все сидеть; а молодые наши не мастера веселиться. Я лет пятнадцать, думаю, вашего дядю не встречала. А первый раз, как мы познакомились, это было преуморительно! Аша, помнишь?

— Помню, maman... Как не помнить!..