В суровый край

— Боже упаси! Да разве стану я врать! — сказал он и не успел еще закончить фразу, как деньги оказались у него в руке, а потом в кассе под стойкой. — Десять бутылок пива да шесть бутылок — это будет… шестнадцать; да два полштофа водки — это будет…

Пока трактирщик считал, а девушка подавала пиво, Каарель Холостильщик подойдя к трем беднякам, снова стал приглашать их за стол.

Михкель и Мадис покосились на бутылки, причмокнули и подошли к столу.

Яан решил не принимать приглашения. Он знал цену Каарелю, и ему было стыдно на глазах у всех пить с ним и на его счет. Яан вообще стыдился пить с другими, если сам не мог угостить. Но жажда мучила его. Язык словно присох к нёбу. Пиво полилось в стакан — буль-буль-буль! Яана потянуло к столу. Глаза его уже пили, пили жадно, но сам Яан все еще медлил…

— Чего ты ждешь, Яан? Важничаешь или хочешь меня позлить? — завопил Каарель.

Оба старика уже поднесли стаканы к губам. Яан видел, как пенится золотистое пиво, переливаясь через край. Он не мог утерпеть — шагнул к столу и, взяв стакан, разом опорожнил его, потом второй, третий. Чтобы не рассердить Каареля, он пригубил и водки, но самую малость, только так, для виду.

Каарель и Юку Кривая Шея вскоре совсем опьянели. Каарель стал ко всем придираться. Когда в трактир вошла небольшая группа людей, одетых по-господски, и уселась в соседней, более опрятной комнате, Каарель, приказав отнести туда бутылки, потащил за собой своих гостей. Он, мол, такой же господин, как и эти помещичьи лакеи и волостные писари. Он стал так бесцеремонно задирать их, что один из пришедших не выдержал, вскочил и схватил его за шиворот.

Задира того только и ждал. Огромным кулаком он хватил противника по зубам. Тот отлетел. Кривая Шея, размахивая длинными, как у обезьяны, руками, поспешил на помощь другу. Приятели побитого парня тоже бросились в схватку, и началась драка по всем правилам. Несколько человек уже сцепились, взлетали кулаки, слышалась брань, и тут в руке у Каареля мелькнул нож. К счастью, противники вовремя заметили это и отступили. Прибежал из соседней комнаты хозяин. Как раз в эту минуту в трактир заглянул местный урядник, один только вид его мундира вмиг успокоил драчунов. Каарель и Юку притихли и забились в угол. Нож Каареля исчез так же быстро, как и появился.

Яан не видел, что было дальше. Едва показался урядник, он выбрался из корчмы и заспешил домой.

По дороге Яана обогнали еще одни сани. Холеная лошадь громко заржала. В санях сидел пожилой крестьянин; мясистое лицо его было обрамлено густой седой бородой, а щеки, подбородок и верхняя губа тщательно выбриты. Он поглядывал кругом с холодным самодовольством; складки у рта придавали лицу выражение деланного смирения. Рядом с ним сидела молодая девушка с мягкими глазами и свежим румянцем на щеках.

Яан сошел с дороги и оглянулся. Рука его невольно поднялась к картузу. Но старик в санях — то ли случайно, то ли умышленно — отвернулся, и слово приветствия замерло у Яана на языке. Только девушка украдкой бросила на него ясный взгляд, и сани обогнали пешехода.

II

Все в вельяотской лачуге говорит о горькой батрацкой нужде.

Нужда выглядывает из всех углов. Она стелется по сырому глиняному полу, корчится на закоптелых балках. Она скалит зубы в амбаре, прячется в хлеву.

Избенка чернеет на краю выгона, за хозяйскими полями, словно кротовая нора. На сверкающей снежной равнине она кажется особенно мрачной и грязной. Из прокопченной крыши торчат взъерошенные пучки соломы. Стены покосились, они словно ропщут и жалуются, глядя по сторонам, не придет ли кто, чтобы выгнать людей из хилого чрева лачуги. Ветхое жилье вот-вот рухнет от усталости и изнеможения — стоять нет больше сил! Но никто не идет. Обитатели лачуги вползают в нее и выползают, будто тараканы из щели. И стоит хибарка, напрягая последние силы, чтобы не завалиться. Она вся покосилась, но не падает, будто ей жаль тех, кто в ней ютится. Ведь она так давно знает их, а они ее. И живут они дружно. Они любят друг друга. Те, кто живет во дворцах, не знают этой немой любви. Они не так нужны друг другу. Лачуга думает: куда они, несчастные, денутся, если я завалюсь? А обитатели вздыхают: хоть бы она еще постояла, поддержи ее, господи!

Согнувшись, переступаешь через высокий порог и входишь в низкую, покосившуюся дверь. Ослепленный на улице солнечным светом и блеском снега, долгое время не можешь ничего разглядеть. Правда, есть у лачуги и свой глаз, но он слишком мал и подслеповат. Крошечное окошко состоит, правда, из двух створок, но одна из них так закопчена, что давно уже не пропускает света, а во второй разбито стекло, и дыра заткнута старыми штанами. Пол весь в буграх и выбоинах, — того гляди, споткнешься. Жерди над головой блестят от вековечной копоти. Две некрашеные деревянные кровати покрыты истертой в труху соломой, грубый стол у окна, несколько скамеек — вот и все нехитрое убранство комнаты. В крохотной каморке, что примыкает к ней, стоят громоздкий коричневый сундук и некрашеный стол, на котором сложена стопка книг и газет.