В субботу вечером, в воскресенье утром

– Артур, – окликнул его отец мертвенно-угрожающим понедельничным голосом, от которого внутренности переворачиваются, потому что исходит он, кажется, из могилы, – ты оторвешь когда-нибудь задницу от кровати? На работу опоздаешь. – Он негромко, чтобы не разбудить мать и еще двух других остающихся пока в доме сыновей, прикрыл дверь.

Артур взял с каминной полки полупустую пачку сигарет, расческу, десятишиллинговую банкноту, горсть монет, сохранившихся после посещений пабов, букмекерские выкладки, масленки и рассовал все это по карманам.

Внизу снова заскрипела дверь.

– Ну?

– Я только сейчас тебя услышал, – прошептал Артур.

В ответ раздался громкий стук.

Последовала необходимая кружка чая, а потом – привычный конвейер.

Понедельник – всегда самое худшее; к среде втягиваешься в работу, как борзая в погоню. Ладно, туда-сюда, подумал он, но всегда остается Бренда, славная Бренда, с которой так хорошо и которая, если уж решилась, всегда приласкает. До тех пор, конечно, пока Джек не узнает и не захочет свернуть ему шею. Тот еще денек будет. А он, видит бог, настанет. Только сначала я сам ему пасть порву, этому недоумку, растяпе, несчастному ублюдку.

Артур еще раз осмотрел тесную спальню, поочередно останавливая взгляд на двуспальной кровати, придвинутой к окну, блестящем белом горшке, потрескавшихся книжных полках с хозяйством Сэма – линейками, карандашами и ластиками – и самодельном столе, на котором стоял его переносной радиоприемник. Он откинул щеколду в тот самый момент, когда отец в очередной раз потянул на себя лестничную дверь и задрал голову, готовый проскрипеть своим угрожающим, бередящим внутренности понедельничным голосом, что пора спускаться.

Однако, несмотря на сердитый тон, Артур застал его за столом умиротворенно потягивающим чай. В усовершенствованной печке – семья потратила на это тридцать фунтов – весело потрескивал огонь, в комнате было тепло, стол накрыт и чай заварен.

Ситон оторвался от кружки.

– Шевелись, Артур. Времени всего ничего. Сейчас десять минут восьмого, а в половину нам выходить. Глоток чаю – и двигаем.

Артур сел и вытянул ноги к печке. После чашки чая и сигареты «Вудбайн» в голове прояснилось. Чувствовал он себя уже не так плохо.

– Слушай, па, так ты когда-нибудь ослепнешь, – ни с того ни с сего сказал он, вытягивая слова наугад, из воздуха, забавы ради, готовый к любым последствиям, которые они могут вызвать.

Ситон непонимающе посмотрел на сына. Он был старше, и в висках у него все еще шумело, – чтобы привести себя в порядок, понадобится десять чашек чая и столько же «вудбайнов».

– О чем это ты? – требовательно осведомился он. До десяти утра ему было трудно что-либо втолковать.

– О том, что сидишь перед ящиком как приклеенный. Не отлипаешь от него с шести до одиннадцати, и так каждый вечер. Ничего хорошего в этом нет. В один прекрасный день ты ослепнешь. Как пить дать. На прошлой неделе я читал в «Пост», что один парень из Меддерса как раз таким макаром и лишился зрения. Правда, он еще может выкарабкаться, каждые понедельник, среду и пятницу ходит в глазную клинику. Но все равно это большой риск.

Отец налил себе очередную чашку чая и сердито насупил черные брови. Приземистый, крепко сбитый, Ситон никогда не раздражался и даже легкого недовольства не выказывал. В любом обществе он либо был весел и непоседлив, либо, сдвинув брови, меланхолически погружался в безмолвный гнев, жертвой которого мог стать кто угодно. Иное дело, что в последние несколько лет круг этих последних сузился, ибо Артур, как и его брат Фред, уже прошел службу в армии, и начал работать на фабрике, и теперь стоял с ним вровень, обеспечивая баланс сил, что более или менее поддерживало мир в доме.

– Уверен, что хуже от телевизора никому еще не стало, – возразил Ситон. – К тому же ты что, газетам, что ли, веришь? Если так, то тебе нужно мозги проверить. Они же только и умеют, что врать. Это-то я точно знаю.

– Я бы на твоем месте не был так уверен, – сказал Артур, выбрасывая потухшую сигарету в печку. – И между прочим, я знаком с одним типом, который точно знает, что этот парнишка таки ослеп. Так что на сей раз газеты, возможно для разнообразия, не соврали. Там написано, что люди видели, как мамаша вела его в глазную больницу. Черт-те что, говорят. Мальчишке семь, говорят. Она вела его за руку, а в другой руке у него была специально вырезанная палка, белая. Я еще слышал, что ему покупают собаку-поводыря, жесткошерстного терьера. Поговаривали, что, если ему не станет лучше, его могут поставить до конца жизни стоять перед мэрией с жестянкой в руках. У его отца рак, и его мать не может позволить себе ни белых палок, ни собак.

– По-моему, ты спятил, – заявил Ситон. – Рассказывай свои истории в другом месте. А о моих глазах можешь не волноваться. Глаза у меня всегда были хорошие, и всегда будут. Когда я проверялся перед войной, зрение у меня было А1, только, – с гордостью добавил он, – я всех облапошил, и мне записали 3С[2].