В сторону света

Сержанта взяли под руки и помогли спуститься к подъезду, где уже стоял, отплевывая едкий дым. старым комдивский "уазик". На казарму снизошел сон, но Фикса не мог найти себе места. Нет, это не было переживание за Андрея. Это была тоска по неосязаемому, нематериальному. Приступ, согнувший сержанта, вдруг неожиданно поразил старого, – а жизнь-то хрупкая штука.

Фикса достал из тумбочки лист бумаги и стержень. Долго смотрел на белый прямоугольник, затем начал чертить фигурки. Неожиданно на листе появилась строчка, написанная неряшливыми, острыми буковками: "Сколько буду я пахнуть ваксой… ". Далее прилепилась вторая строка, еще более безобразная каллиграфически, третья, пятая…

Сколько буду я пахнуть ваксой,

День живуч и похож на икоту,

За окном неотмытой кляксой

Продолженье все той же субботы.

Черным рядом стоят столбы,

И безглазые щерят плафоны,

Я иду по проспекту войны,

А на плечи давят погоны…

Светало. Фикса подошел к окну, открыл старую скрипучую раму. Свежий ветер приятно дунул в лицо и позвал за собой.

Фикса не спеша, будто во сне, взгромоздился на подоконник и, оттолкнувшись ногами, вылетел вон. Он мог сразу полететь домой, но неожиданно решил не спешить. Сильный ветер сдувал дембеля в сторону леса, но солдат одним лишь усилием воли разворачивал тело в сторону стихии. Неожиданно ветер умолк и Фикса почувствовал себя свободным. Он кружил над казармой, подобно мотыльку, стремящемуся загасить пламя электрической лампы. В глазах срочника горел металл, кожа плавно обрастала огромными шипами.

– Я птица! – орал безумец, и снова поднимался ветер. Его порыв срывал шифер с убогого строения. Здание медленно разваливалось по кирпичику.

Внезапно из хаоса пыли и почти материального рева выпорхнул сержант, его маленькие крылышки еле тянули тучное тело.

– Вот видишь, чем меньше боль, тем меньше крылья! – ревел Фикса.

– Ну зачем ты это устроил? Я так хотел выспаться.

– Сейчас не время! – голос старого утраивали молнии, он был великолепен в своей одержимости.

Сержант опять нырнул в хаос, но через минуту появился с чемоданом.

– Я. Сережа, лечу домой. А ты плохо кончишь, ты всегда был идиотом.

Фикса совсем выбился из сил. Вены на шее вздулись.

Подул Северный ветер, и солдат понял, что нужно решаться.

Турбодвигатель сердца взрывается от усилия воли – вперед! В небе завертелась огромная бетономешалка. Фикса в битве со стихиен теряет уши и голову, ноги и туловище. Сергея нет, осталась лишь арматура из крыльев, глотки и сердца. Он парит и видит, как тщетно пытается оторваться от земли его пурпурный от страха командир.

– А! – кричит глотка с крыльями. – Это ты говорил про боль? Я все это устроил для тебя! Наслаждайся!

Фикса уже не видит, ибо у него нет глаз, но он чувствует…

Бункер

* * *

Это было в то время, когда «вау» и «упс» в России почти уже вытеснили «ого» и «ой». Цивилизация, разменявшая третье тысячелетие, поменявшая Пушкина на Донцову, придумала слова «звонЯт» и «ложУт». И недалек час, когда закопают последних, кто помнит наверняка, как это по-русски…

Отошедшее от либеральных ценностей, успокоенное и жующее – общество пропитывалось идеями жизни по кредитам, тупо стремясь к обыденной стабильности и благополучию.

* * *

– Да кто попрет-то? Китайцы? – размахивал пивным стаканом слесарь Юрий. Он только что закончил рабочий день в автомастерской и перешел через дорогу глотнуть пенного напитка. Худой, морщинистый – по его лицу, видимо, катались танки. Но глаза – почти детские – сохранили какой-то искристый цвет молодости, россыпь костров юности. А может это сделал свое дело отблеск неоновой вывески на пивной.

За одним столиком со слесарем сидел директор мелкой рекламной фирмы и щелкал фисташки, тщательно обсасывая соленые скорлупки. Директор был моложе, но макушку его уже тронула залысь. Дорогой костюм и галстук, итальянская сорочка и лакированные туфли очень не вязались с антуражем придорожного дешевого кафе. Кареглазый, вдумчивый, он смотрел на Юрия, будто зритель в театре – отстраненно, но с интересом.

– Я тебя спрашиваю, Максим? – Слесарь привстал с пластикового стула и протянул свой стакан директору для того, чтобы чокнуться, – Давай, за Россию?

– Давай, – вяло ответил рекламист, – поднимая бутылку.

– Дзинь, – озвучил удар кубков слесарь, – Никто на нас не замахнется теперь. Россия – сам знаешь!

– Нет, – Максим оживился, – Юра, я же тебе об ощущениях своих говорю. Война скоро. Понимаешь? Вот может этот прекрасный летний вечер, когда мы с тобой пьем пиво – последний. А завтра – бух! И все!

– Что? – испуганно переспросил слесарь.

– Все, – Максим раскусил орех и тщательно прожевал ядрышко. Он продолжал следить за реакцией случайного собеседника, – Окопы, Юра. Взрывы. Что там еще бывает? Ты сам-то никогда не воевал?

– Нет, – слесарь опешил.